Лего
Шрифт:
Я рассказал о доме, снятом в буджакской слободе, и объяснил, что найти туда дорогу очень просто: из южных ворот всё вперед да вперед, мимо разоренного кладбища. «Если, конечно, вы не боитесь покойников», — пошутил я, а Вера очень серьезно ответила: «На этом свете я боюсь только вас и самой себя».
— Право, — продолжил я, — никому не покажется странным, если вы попросите лошадь для ближних прогулок. Вы превосходно ездите верхом, и не сидеть же вам в ожидании мужнина возвращения безвылазно.
«И чертова Анисья за вами не увяжется», мысленно прибавил я, предвкушая
— Не искушайте меня тем, чего не может случиться, — попросила Вера, у нее на глазах выступили слезы.
Я не стал настаивать, подумав, что пусть-ка она проведет эту ночь одна на казенной квартире, а завтра мы посмотрим.
К сему я с иезуитским коварством присовокупил, что видеться с нею в крепости более не осмелюсь, дабы мы вновь не попались кому-нибудь на глаза. Верина репутация мне слишком дорога. Я буду ждать ее у себя, не отходя от окна. Мое счастье иль несчастье в ее руках.
С этими словами я распрощался и пустился в обратный путь, находясь в нервическом, но в то же время небесприятном состоянии игрока, поставившего весь свой капитал на кон: или всё спустишь, иль озолотишься. Во всяком случае скуки я не испытывал, а это уже немало.
Когда же я проезжал через кладбище… Нет, с этого места подробно, ничего не упуская. Как прыгает по бумаге чертов карандаш! У меня снова дрожат пальцы.
Я ехал шагом, думая о Вере. Вдруг моя Ненажора захрапела и присела на задние ноги. Ее испугало, что на обочине, верней на упавшем могильном камне, за кустом бурьяна кто-то сидит.
Я увидел девушку в синем платке, обвязанном вкруг головы, в белой украинской вышитой рубашке и красной юбке с передником. Девушка смотрела на меня снизу вверх из-под ладони, так что лицо было в тени. Во рту дымилась турецкая трубка, из чего я предположил, что это цыганка. Женщины всех других известных мне народов табаку не курят.
Но сидящая опустила руку, и открылись нисколько не цыганские черты: прозрачно-голубые глаза, чуть вздернутый, несомненно славянский нос, очень белая кожа, редко встречающаяся у блондинок — а, судя по выбивающейся из-под банданы пряди, девушка была светловолоса до серебряной белизны.
— Куда, пан, едешь? — спросила она хрипловатым и насмешливым, как мне показалось, голосом.
Не могу сказать, красавица ли она, однако же оторвать взгляд от ее лица было решительно невозможно. Я впрочем и не пытался. Если я вижу что-то, притягивающее взор, а такое со мной случается нечасто, зачем же отворачиваться?
— Ты цыганка? — всё же спросил я.
— Я — это я, — был ответ.
Пораженный, я спрыгнул наземь. Дело в том, что точно так же на этот вопрос отвечаю и я, когда меня кто-нибудь спросит, что я за птица.
— А как тебя звать?
— Смотря кто позовет, — всё с той же насмешливостью молвила она и выпустила клуб ароматного египетского табака,
— Ты однако ж сама меня окликнула, — напомнил я.
Она рассмеялась.
— Твоя правда. Что ж, коли я зову тебя «пан», зови меня Панночка.
По-русски она говорила чисто, что для этих мест, населенных почти сплошь украинцами, удивительно.
Я всё смотрел ей в глаза. Со мною происходило странное. Окружающий мир будто сдвинулся и превратился в подобие рамы, в которую был заключен портрет моей собеседницы, и за пределами обрамления ничего не осталось. Самое поразительное, что во всё время разговора я совсем не думал о Вере, и понял это лишь потом.
— Покуришь? — спросила Панночка, протянув мне трубку.
Сам себе удивляясь, я затянулся щекотным дымом — обычно я брезглив и мне в голову не придет делить с кем-то ложку, кружку или трубку.
В голове зашумело, спутались мысли. Табак оказался крепче сигарного.
— Так куда держишь путь, пан?
Я ответил, что живу в доме над обрывом.
— Ой, плохое место. Всякий кто там жил, сгинул, — сказала Панночка, сдвинув точеные брови — они были черны, что у блондинок редкость. — Пропадешь и ты, коли не съедешь. Заберет тебя Наречена Мерця.
— Кто?
— По-русски «Невеста Мертвеца». Она, несытая, до таких, как ты, пуще всего охоча.
— Каких «таких»? — улыбнулся я, сочтя эти слова за комплимент.
Но взгляд девушки был серьезен, даже мрачен. Она перешла на малороссийское наречье:
— Идь звидти. [Уезжай оттуда]. Заради той, хто тебе кохае. А тебе люблять — я бачу.
Я пошутил:
— А может, ты и есть Наречена Мерця? То-то я повстречал тебя на кладбище. Если так, приходи ночью, я буду ждать.
— Вин не зъиде, — сама себе сказала Панночка, и взгляд ее стал отчаянно весел, даже лих. — Что ж ты, пан, нечистой силы не боишься?
— Я боюсь только скуки.
Рубаха моей визави была расстегнута, и мой взгляд, конечно, устремился вниз. Там, в ложбинке, нашла пристанище подвеска из монет — этот вид ожерелья на Украине весьма обычен, он называется «монисто». В самом низу висело нечто, сначала показавшееся мне серебряным полумесяцем. Но нет — то была половинка монеты.
— Куда уставился, жеребче? — со смехом произнесла Панночка. — Не про тебя овес.
— У меня такая же половинка монеты. Не веришь? Смотри.
Я вынул из медальона свой песо. Девушка подняла цепочку, сравнила.
— Твоя правда!
Ее монета была стертая, однако явственно виднелась верхняя часть кастильского креста — а на моей половинке была нижняя. Более же всего меня поразил точно такой зазубренный разрез. Или след зубов?
Я взял свою половинку, Панночка — свою, мы приложили их, и я вскрикнул, ощутив огненный ток. Вскрикнула и она. Не сговариваясь, мы оба отдернули руки — и не смогли разделить монету вновь. Она словно срослась.