Лекарства Фронтира

Мясоедов Владимир Михайлович

Ерафим не верил, что святой Варфоломей своими очами найдет грехи Коробейникова. Его и раньше осматривали, и ранее искали, но не находили следов скверны демонической, только плоды ее действия вроде возросшей многократно магической силы. Способов спрятать черную суть в душе своей имелось преизрядно — не зря же всякие мрази так ценили приносимых в жертву праведников. Словно кожу с лица снимая, так же срежь чужую благостность, приклей уродливой маской к сути своей и вот, обычная проверка тебе уже не страшна. Даже в церковь ходить можешь, не задымишься, ежели правильно ритуал провел.

Попробует Олег вживить в свою сущность еще немного заемной силы или просто продаст душу своего врага по

заманчивой цене, но едва ли он вернется к цивилизации, еще имея в ауре порочащие его следы. Знать бы еще кому он ее продаст, с кем сотрудничает, но глухо и тихо — одобренные церковью чернокнижники несколько раз пытались добыть у нижних планов эту информацию, но как-то не получалось. Хотя определенные подвижки и были, даже удалось почти с полной гарантией выяснить имя первой из тварей, какую Коробейников призывал еще до поступления в Североспаское училище, но не более. О тех сущностях, которым он отдавал души кащенитов после своей первой "пропажи", ни тех, кто подарил ему резкое увеличение имеющихся сил без малейших следов инфернальных печатей, найти не удалось. Значит, заплатил сразу, без кредитов, включив в оплату и молчание, причем правильно прописал это молчание в договоре, чтобы не отдавать дары впустую.

Как бы ни хотелось в том признаваться, но Ерафим молодого чернокнижника понимал. Пусть не одобрял, пусть не признавал его методов и образа жизни, пусть готов и обязан был рано или поздно убить его, как и любого преступившего грань чернокнижника, но все равно понимал. Акакий считал операцию по подсовыванию Коробейникову того договора своим самым главным провалом последних лет — один только зачарованный документ с подобным уровнем охвата ауры и передачи оттиска за сотни километров стоил по меньшей мере двести тысяч золотом. А с учетом наценки, доплаты за срочность и прочих мелочей, так и все триста, не считая запрошенных услуг от тех, кого деньгами не купить. Тот провал не только похоронил мечту Акакия уйти на повышение в Москву, где он уже присмотрел себе монастырь по душе, но и ударил по нему позже, когда Медной Горы Владычица призвала к ответу тех, кто давил ее союзника.

Сам Ерафим подозревал, что еще полгода-год, чтобы окончательно с бардаком послевоенным разобраться, и услали бы этого архиерея если и не в помиральный скит к предыдущему главе Охранки, то просто в медвежий угол. Заигрался Акакий со своими сделками да интригами, слишком сблизился с парочкой боярских фамилий…

И, конечно же, Олег.

Сначала та история с подставным договором, ударившая по репутации и финансово, потом публичное сожжение, да еще и на радость язычникам, прямо у безбожников на глазах, его покровителя и наставника, засунутого в бревенчатый сруб, а под конец вскрывшиеся переговоры с опальным и ныне покойным боярином! И всюду был Коробейников, особенно в последнем случае, на весь Петербург прогремевшем, буквально разрушая жизнь и планы амбициозного архиерея. В такой ситуации даже куда более отходчивый человек закусит удила, а уж начисто лишенный добродетели прощения, мстительный до неприличия отец Акакий… В этом плане решение атаковать первым было для Коробейникова не столько злопамятностью в адрес своего обидчика, сколько банальной предосторожностью, жаждой жить не оглядываясь. Или оглядываясь чуточку меньше, чем обычно.

Акакия ведь не остановили бы приказы ни патриарха, ни самого императора, не убоялся бы он и гнева Саввы. Не тогда, когда пришла бы из Москвы разнарядка на его смещение, уже предопределенное, но которого он все еще надеялся избежать. Ерафим, вот, о той разнарядке знал по старым связям, узнал бы и Акакий. А узнав, сделал бы все возможное, чтобы испортить жизнь и посмертие всем сколь-либо причастным к его бедам, в числе которых Коробейников

был в первой пятерке, а также единственным, находящимся в относительной досягаемости. Тогда он бы не стал интриговать с использованием "неосмотрительно" покалеченного, но недобитого волхва, не пытался бы построить сложную интригу, посеяв раздор в и без того не монолитных рядах язычников.

Ударил бы прямее, злее, без игр.

Олег ударил первым.

Бывший птенец белозерский прекрасно помнил того паренька никак не тянущего даже на официальный третий ранг в плане резерва. Помнил, как тот почти полные сутки держал ментальное и психическое давление тройки сработанных дознавателей. Помнил, как возросла его мощь за жалкие пару лет, превратив мясо мировой войны в земельного аристократа, элиту того государства, какое едва его не погубило. Мог ли этот мальчишка провернуть подобное, предсказать каким-то жертвенным гаданием действия Акакия, выждать момент, заручится поддержкой правильно подобранных тварей, убить и забрать себе душу того, кто убил бы его чуть позже?

Вспомнил усталое и осунувшееся от длительного допроса лицо совсем еще молодого мальчишки со смешным резервом и никакими перспективами. Вспомнил холеное лицо давно знающего себе цену архиерея, три года назад защитившего звание младшего магистра, похоронив на своем пути неисчислимую толпу тех, кто посмел ему перечить. Сравнил этих двоих, таких разных, таких непохожих, будто двух бойцовских псов посреди арены, оценил и взвесил.

О, да.

Несомненно, смог бы.

Петька Птичник вором не был уже года три как — сумел урвать свой куш, построил небольшую лавку, заимел домик и даже подумывал жениться вскоре, если опять война не ударит. Всю жизнь свою имел одну страсть — птиц. Даже без нормального обучения, на одной только воле и контроле он сумел развить мизерный свой дар, став весьма сносным звероловом, пусть и хиленьким и с узкой специализацией. Сейчас, когда у Петьки появились свободные денежки, тратил он их не на выпивку или баб, а на прикорм птицам своим, которых у него было аж полтора десятка.

Голуби, пара мелких соколиков, морская чайка и воробьи — своих друзей он ценил не за породу и редкость, а за то, что птички эти у него были, были рядом и всегда ждали его возвращения с очередного дела. А он и возвращался, порою уходя от жандармов одним лишь божьим приглядом, искренне желая ради своих друзей вернуться. Единственных друзей, которые его ни разу не кинули, не предали, не подставили, не прокатили и не нагнули, а просто ждали и ластились перышками к его пальцам. Ради такого, считал Петька, и стоило возвращаться.

Чернышонка, его последнего друга, он нашел совсем недавно, уже после отбития Владивостока у нихонцев узкоглазых, причем по чистой случайности. Черный, как сама ночь, и злющий, как жандарм на утренней смене в дождливую погоду, ворон был большим, дорогим, породистым и волшебным. Даже у побитого, измазанного в какой-то липкой дряни, со сломанным крылом, его перья прямо так и сочились черным дымком, что делало его абсолютно незаметным ночью или в сумерках, заодно позволяя видеть в темноте не хуже совы.

Петька выходил Чернышенка чудом, буквально кормя и отпаивая из ложечки, даже потратился на алхимическое зелье, которое сильно-сильно разбавил в чистой воде и давал по капле. И злобная птица, готовая глаза выцарапать кому угодно, способная клювом дворовой собаке череп пробить с одного удара, эту заботу запомнила. Петька хорошо знал, что вороны, в отличие от тех же глупеньких голубей, птицы очень умные, порою умнее многих людей. Уж точно умнее многих из тех, с кем Петька Птичник был знаком лично, убедившись в их умственной увечности, не иначе, врожденной. Он людей вообще не любил, в отличие от птиц.