Лекарство от любви – любовь
Шрифт:
– Это он? Скажи, это он сделал?
До сих пор, несмотря на то что столько лет прошло, Варя поражалась прозорливости матери. Просто непостижимым образом она как-то сразу догадалась, кто «приложил руку» к Варькиному лицу в тот вечер. Может быть, глаза дочери ей обо всем рассказали?
И Варя почему-то не смогла ей соврать. А ведь придумала по дороге домой с десяток вполне правдоподобных историй! И про то, как ударилась нечаянно об угол стола, и про то, как бандиты в темном переулке напали, и еще много чего придумала. Но почему-то соврать матери не сумела. Только кивнула в ответ, опустила голову низко-низко, и потекли
– Девочка моя, – горячо шептала мать, прижимая к себе. – Бедная ты моя, маленькая девочка… Как же так, а?
– Не знаю, мама. Не знаю, что с ним случилось. Он весь какой-то другой был, на себя совсем не похожий. Знаешь, и взгляд, и голос… Будто и не он вовсе.
– А я-то, дура старая… Я-то думала, все хорошо у вас будет. Думала, что он надежный парень, серьезный, хороший… Видишь, как бывает.
– Не знаю, что с ним случилось, – повторила Варя. – Как подменили.
Долго в тот вечер они еще сидели с матерью, обнявшись. Слезы высохли, боль прошла. Галина Петровна отыскала в аптечке какую-то мазь от синяков, протянула Варьке:
– На, возьми. Намажешь, к утру опухоль немного спадет… Хотя постой. Давай я сама…
Варя сразу поняла – мать просто не хочет, чтобы она лишний раз смотрела на себя в зеркало. Покорно откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. Мать сбегала в кухню, принесла из морозилки лед в целлофановом пакете. Застелила постель, уложила дочь, заботливо накрыв одеялом.
– Спи, моя хорошая. Спи и не думай о нем. Постарайся не думать…
Но как Варя ни старалась, не думать не получалось. Всю ночь она пролежала, не сомкнув глаз, и почти до самого утра слышала, как ворочается и вздыхает мать в своей постели, переживая о том, что не разглядела вовремя, не смогла уберечь свою дочь от этого кошмара.
– За что он тебя, Варька? – послышался вдруг ее голос.
За окном уже розовело небо. Узкая и тонкая полоска рассвета протянулась вдоль линии горизонта, обозначив начало нового дня. «Новой жизни», – пронеслось в голове. В тот день она на самом деле так думала – что теперь у нее новая жизнь начинается. Что к прошлому возврата уже нет и быть не может.
– Я с Андреем Скворцовым танцевала.
– Скворцовым? Это который в одной группе с тобой учится?
– Ну да, с ним.
– И что?
– Ничего. Просто танцевала. А он подошел и ударил.
– Вот так прямо подошел и ударил? Ни с того ни с сего?
– Мам, давай не будем, – усталым голосом произнесла Варя. – Ну что теперь об этом? Было и прошло. Ты чего не спишь до сих пор?
Мать вздохнула в ответ, ничего не сказала. Варьке вдруг стало жалко ее. Пронзительно, до слез жалко.
– Мам, – сдавленным голосом пробормотала она. – Ну ты не переживай так. Ничего ведь теперь уже не поправишь.
– Увижу – убью, – тихо пробормотала в подушку Галина Петровна и замолчала.
«Не увидишь больше», – мысленно вздохнула Варька. Поднялась с постели, задвинула поплотнее шторы на окнах, чтобы это так некстати случившееся солнце спать не мешало. Снова легла, отвернулась к стенке и почти сразу заснула.
В тот момент она и правда не сомневалась в том, что с Паршиным у них все кончено. Проснувшись утром, даже не зашла в ванную, чтобы не видеть своего лица. Ходила из угла в угол по квартире и все повторяла про себя: «Гад Паршин. Сволочь Паршин. Ненавижу, ненавижу Паршина…»
Мать с утра ушла на работу, а Варя на
Но дело было даже не в этом. Она просто не хотела и не могла в тот день находиться среди людей. Маленькая однокомнатная квартира впервые показалась ей огромной. Хотелось оказаться внутри какой-нибудь крошечной, темной и тесной коробки. В каком-нибудь сундуке с тяжелой крышкой, которая запирается изнутри. Чтобы никто – в том числе и это навязчивое весеннее солнце – не смог ее потревожить. Сидеть в полной темноте, тишине и одиночестве и зализывать раны…
Телефон, не умолкая, звонил с самого утра. Варя не снимала трубку, а когда пронзительная соловьиная трель стала казаться невыносимой, она просто отключила телефон. Выдернула шнур из розетки и бросила его на пол. Представила себе лицо Паршина, который без конца, в сотый или тысячный уже раз подряд, накручивает диск своего допотопного домашнего аппарата. И слушает, без конца слушает эти длинные протяжные гудки, сходя с ума от собственного бессилия.
«Так тебе и надо», – мысленно говорила она ему и пыталась отыскать в душе признаки злорадного торжества. Но, как ни старалась, ничего не находила. Кроме боли, бескрайней и необъятной, в душе не было ничего. Она, эта боль, заполонила собой всю душу и, кажется, грозила выплеснуться из краев. Варя почему-то всегда, еще с детства, представляла себе душу в виде широкой чаши, расположенной где-то в грудной клетке, в промежутке между сердцем и легкими. Детство давно прошло, а придуманный образ остался. Там, в этой чаше, еще совсем недавно плескалась радость. Прозрачная, легкая, светлая. А теперь чаша до самых краев была полна тягучей маслянистой и черной жидкостью. Вот какая она, боль…
Паршин снова появился в ее жизни ближе к вечеру. Вошел через дверь…
Услышав звонок, она зажала уши. Только этого еще не хватало, ни за что в жизни она не станет открывать. Кто бы там, с той стороны, ни находился. Хотя в том, что это именно Паршин пришел к ней просить прощения, она почти не сомневалась. Все-таки подошла на цыпочках к двери, приникла к глазку. И в самом деле, это был он.
Она так и думала, что он придет. И почему-то представляла его себе с виноватым взглядом и с огромным букетом цветов в руках. И даже представляла, как она берет эти цветы и выбрасывает их в окно безжалостно. По крайней мере героини фильмов, обиженные на своих возлюбленных, так и поступали. А в свои восемнадцать лет она знала жизнь больше по книгам и по фильмам. Тот сюрприз, который преподнесла ей жизнь, явившись в своем истинном обличье, был первым и пока единственным.
И вот сейчас, почти сразу же, последовал второй. Жизнь снова, злорадно усмехнувшись, дала ей понять, что книги пишут люди. И фильмы снимают тоже люди. А она, жизнь, действует, сообразуясь только со своими правилами игры. И устанавливает она их сама, ни с кем не советуясь.
Не было никаких цветов. Варя сразу увидела, что цветов в его руках нет, что руки опущены, и голова Паршина тоже опущена вниз. В окуляре дверного глазка фигура его казалась вытянутой, голова – непропорционально большой, а сам он, несмотря на то что стоял возле двери, отодвигался зрительно на достаточно большое расстояние.