Лекарство от любви

Нестеренко Юрий Леонидович

— Ага, теперь объясни это им, — пробурчал Кай. — Теперь твои рабы невзлюбят меня еще сильнее.

— Ты в безопасности.

— Кто гарантирует меня от стрелы в спину?

— Те, кому это поручено.

Кай вздохнул.

— Ты сама признаешь, что не можешь предвидеть всего.

— Это война, Кай, — Изольда пожала мокрыми плечами. — Война за власть над всем миром. Конечно, в подобном предприятии нельзя полностью исключить неожиданности. Но пока все мои расчеты в конечном счете оправдываются, не так ли?

— Кстати, о неожиданностях. Почему ты хотя бы не предупредила меня о своем плане? Ты говоришь, что ненавидишь сюрпризы, но, похоже, обожаешь устраивать их другим! Врагам —

понятно, но — союзникам?

— Ты бы сказал, что это безумие, — усмехнулась Изольда.

— Как будто тебя бы это остановило! Я, кстати, это сказал.

— Ну ладно, сознаЮсь, — она подняла из бочки ладони жестом шутовской капитуляции. — Мне просто нравится держать людей в тонусе. Заставлять их думать и реагировать на вызовы, а не подсказывать заранее готовые ответы.

— Выходит, — мрачно констатировал Кай, — на сей раз я не прошел тест, раз не разгадал твой план?

— Спишем это на холод и усталость, — примирительно ответила Изольда. — Надеюсь, ты не был слишком шокирован?

— Если ты про зрелище, то нет, разумеется. Голая женщина для меня ничем принципиально не отличается, скажем, от голой лошади. То есть не вызывает ни вожделения, ни стыда, хотя я и могу оценить ее чисто эстетически.

Он ожидал вопроса «ну и как ты оценил меня?», но Изольда ничего не сказала, и он продолжал:

— Но сам поступок… Не знаю, насколько здесь уместно слово «шок», но… В принципе я, конечно, понимал, что ты действуешь по заранее продуманному плану. Но в какой-то момент у тебя был такой вид, словно ты вот-вот упадешь замертво. Я честно не представлял, что голый человек может выдержать такой мороз.

— Ты почти прав, — нехотя призналась Изольда. — Я рассчитывала, что костер защитит меня, но переоценила его возможности, особенно когда стоишь на ледяном ветру с реки. А если бы я сделала еще хоть полшага назад, огонь сделал бы мою задницу похожей на мое лицо, — это прозвучало не как ирония, скорее — как горькая констатация.

— То есть ты действительно могла погибнуть — или, по крайней мере, серьезно пострадать? И у тебя не возникло мысли остановиться?

— Нет, — неожиданно резко ответила она. — Я должна была остановить эту реку, и я могла сделать это только так. Я понимаю разницу между трудным и невозможным. И там, где речь идет всего лишь о трудном, я никогда не позволю собственной слабости помешать моим планам. Знаешь, что я чувствовала, когда казалось, что я вот-вот потеряю сознание? Злость. Страшную злость, даже не на Светлых — на себя. Почти такую же, как тогда, в семнадцать лет… — она коснулась правой стороны своего лица. — И это чувство, между прочим, я тоже просчитала заранее. Последний ресурс, заставляющий сердце биться сильнее и гнать кровь в замерзающие конечности. И то же самое с моей армией. Эмоции другие, но эффект тот же. Я не только брала у них силу, но и спасала их. Возбуждение в буквальном смысле грело их кровь. Поэтому у нас нет тяжелых обморожений и, надеюсь, будет не слишком много больных к завтрашнему утру.

— На сей раз я понял намек, — усмехнулся Кай. — Демонстрируешь преимущество своего подхода. Вместо того, чтобы избавить мир от страстей, мешающих разуму, как хотелось бы мне, лучше поставить эти страсти на службу разуму.

— Ты можешь указать на изъян в моей логике?

— Почему, по-твоему, люди в конце концов отменили рабство? По крайней мере, классическое. Не потому ведь, что рабов в принципе нельзя заставить служить хозяевам. И не от избытка доброты — вот уж чем человечество никогда не отличалось, что бы там ни утверждал официоз Светлых. А потому, что это неэффективно. Раб, в конечном счете, или слаб, и тогда от него мало проку, или силен, и тогда он взбунтуется. Причем

под силой я понимаю не только физическую, разумеется. Или вот — лев может убить лошадь, лев сильнее лошади. Почему тогда люди пашут и ездят на лошадях, а не на львах? Потому что укрощать льва и приучать его к упряжке себе дороже обойдется. Сил на то, чтобы заставить его служить благой цели, уйдет гораздо больше, чем любой выигрыш, который могла бы дать его собственная сила. Более того, сила-то его, вообще говоря, бесполезна. Во льве, вопреки всем придуманным про него романтическим мифам, нет ровным счетом ничего возвышенного и благородного. Напротив — это исключительно мерзкая тварь, никому не нужный паразит, способный лишь жрать и гадить. Весь день он валяется и ничего не делает, а живет за счет пищи, которую отбирает у собственной самки. А детенышей, оставшихся от предыдущего льва, убивает и съедает. Вся его сила — на один прыжок и один удар лапой. Да, это будет очень мощный и разрушительный удар. Но работать упорно и постоянно, как это требуется от лошади, делать что-то полезное и созидательное он в принципе не способен.

— Лев есть любовь, я так понимаю? — откликнулась Изольда. — Забавно — они даже начинаются на одну букву.

— Мне больше нравится, что «любовь» и «ложь» начинаются и заканчиваются на одни и те же буквы. Ибо всякая любовь есть ложь, осознаваемая или нет. Только ложь может поставить одного человека над всеми прочими, и потребность в любви — это потребность во лжи. Любви жаждет тот, кто боится правды. Неадекватно завышенная оценка нужна только тому, кто боится быть оцененным адекватно. Да-да, я понимаю, что это не твой случай, ты об этом не просила… А лев есть лев. Все, что я сказал, действительно верно по отношению к этому животному. Но параллели тут, разумеется, очевидны.

— Хорошо, хорошо. Заменим диких львов страсти на дисциплинированных лошадей разума. Но что делать, если львы вокруг так и кишат, а лошадей нет почти ни у кого, в лучшем случае худосочные жеребята, которых еще растить и растить?

— Отстреливать львов и растить жеребят, — твердо произнес Кай. — А не пытаться впрячь их в одну упряжку в надежде, что они будут вместе делать общее дело. Лев просто сожрет жеребенка и уволочет повозку в пустыню.

— Красиво в теории. Но, пока ты мечтаешь о царстве разума, я строю его на практике. Да, я строю не из золота, как хотелось бы тебе, а из сушеного навоза. Но я — строю из того, что есть, а ты, мечтая о золоте, которого нет, так и останешься на голом пустыре без крыши над головой.

— А может быть, я предпочитаю жить на пустыре, нежели во дворце из навоза.

— Ты поэт, — вздохнула Изольда. — Можешь позволить себе идеализм. Но кому-то надо и брать на себя ответственность.

— Можно подумать, кто-то тебя заставляет править миром.

— Мы это уже обсуждали. Теперь обратной дороги нет.

— Теперь, наверное, нет, — согласился Кай. — Но ты приняла это решение, когда она еще была.

— У каждого из нас свой дар. Каждый стремится реализовать его по максимуму. Я ведь не упрекаю тебя, что ты стараешься реализовать свой?

Кай вздохнул и ничего не ответил, понимая бессмысленность спора.

Следующее утро приветствовало их ясным небом. Дождь прекратился. Их противники поняли, что таким образом Армию Любви не остановить.

Но радоваться было рано.

Первая же деревня за пределами территории, выселенной, очевидно, еще до форсирования армией Обберна, была сожжена дотла. Такого они еще не видели. Ни одного целого дома или сарая — лишь торчащие на пепелище печи. Груды закопченного мусора — какие-то черепки, остатки утвари… Обгорелые кости. Не только животных.