Лекарство против СПИДа
Шрифт:
— Не понял…
— А тебе и не надо ничего понимать, — задумчиво ответил Зайцев, но потом все же пояснил: — Наш осведомитель говорит, что они готовят заказное убийство… ну вот и мы приготовим то же самое. Наш договор остается в силе?
— Разумеется.
— Тогда жди моего звонка. А фотографии все же возьми, пусть девушка посмотрит.
— Хорошо, но она опять исчезла, поэтому это не так просто сделать.
— Как исчезла?
Юрию пришлось рассказать о ссоре Дениса с женой.
— Тьфу, блин, все бабы одинаковы, — прокомментировал этот рассказ молчавший до того Овчинников. — О
— Короче, если твой друг не сможет с ней договориться, то сам ей все объясни. Она же главный свидетель и потерпевшая, так кого же еще это больше всех касается?
— Хорошо, — согласился Юрий. — Когда ждать твоего звонка?
— Дня через два-три. Ну и, разумеется, если она кого-нибудь опознает, звони сам. Тебя куда-нибудь подвезти?
— Спасибо, не надо. Я лучше пойдут прогуляюсь.
— Тогда будь здоров.
«Жигули» проскочили, а Юрий перешел на другую сторону Волоколамского шоссе и углубился во двор. Ему хотелось взглянуть на свой старый дом, где он прожил двадцать лет до самого отъезда за границу.
Ностальгия — это самое странное и самое щемящее изо всех человеческих чувств. О чем мы жалеем? О времени? Родине? Молодости? Чего нам не хватает из того периода жизни, когда мы постоянно испытывали какие-то желания? Самих желаний или возможности совершать бесконечные ошибки, которые, казалось, всегда можно было исправить благодаря бесконечному запасу времени?
А может быть, ностальгия — это всего лишь страх перед приближающейся старостью? Ребенок ничего не знает и поэтому ничего не боится — зато боятся его родители, сознающие хрупкость и беззащитность своего чада перед острыми углами враждебной действительности. Юноша отважен — он думает, что старость еще далеко и умирать будут другие. Зрелость же, та самая середина жизни, о которой они столько говорили с Денисом, уже начинает ощущать смутную тревогу, которая порой пробивает толщу дел. Причем тревожит даже не столько здоровье, сколько некая зловещая символичность, заключенная в круглых датах — тридцать пять, сорок, пятьдесят…
Денис еще что-то говорил о том, что в России эта тревога постоянно усугубляется дешевизной человеческой жизни, поскольку общественное сознание привыкло считать ее всего лишь средством реализации задач гигантского государственно-бюрократического монстра.
И все же ностальгия — самое трогательное чувство! Юрий подумал об этом, уже стоя во дворе своего дома рядом с детской площадкой и разглядывая подъезд, балкон, окна. А вот там, по соседству, когда-то жила очень красивая девушка, которая была на год старше его и за которой он безуспешно ухаживал. Они всю жизнь жили рядом, но их роман оказался коротким, хотя и весьма бурным. Она была у него на дне рождения, когда он отмечал круглую дату — двадцатилетие, и там признался ей в любви. Они поцеловались на кухне, поскольку в большой комнате плясали гости, Серега заперся с какой-то девицей в спальне, а Денис, который никогда не умел пить, уже блевал с балкона… Впервые, впервые, тогда все было впервые. А может, в этом и заключается суть ностальгии как сожаления об утраченной свежести?
Однажды, возвращаясь пьяным после какой-то студенческой вечеринки, он остановился под ее окном —
Юрий вздохнул, закурил и задумчиво пошел со двора. Настроение было светлым, легким и… труднообъяснимым. Все-таки он правильно сделал, что зашел посмотреть на свой старый дом. Какие прелестные воспоминания увезет он с собой в Америку…
— Юра? Юра!
Он вздрогнул. Вдоль ярко освещенных витрин магазина «Смена» стоял ряд женщин самого разного возраста, державших в руках кто детские вещи, кто водку и консервы, кто какую-то бижутерию. И вот одна из них, с вязаным женским свитером в руках, невысокая, невзрачная, в каком-то мешковатом сером пальто с потертым меховым воротником, вдруг пошла ему навстречу.
— Юра, ты меня не узнаешь?
Тщетно он всматривался в ее бледное лицо с покрасневшим носом, тонкими бесцветными губами и узкими, широко расставленными глазами. Она была некрасива, выглядела совсем пожилой женщиной, но даже голос ее почти ничего ему не напомнил. Впрочем…
— Юра, это же я, Надя, — настойчиво повторила она, жадно следя за выражением его глаз. — Ну как же ты меня не помнишь! Красногорск…
О Боже! Ну конечно же, это была та самая Надежда, его первая женщина, с которой было связано самое яркое и романтическое воспоминание. Именно о ней он думал в самолете «Американ эйр лайнз». Но, черт возьми, лучше бы она ему не встречалась.
— Ну вот, я вижу, что ты меня узнал, — радостно заявила она, — а я так сразу тебя узнала, хотя ты растолстел, стал таким важным и солидным, — и она как-то жалко захихикала, — ну скажи, скажи, что вспомнил меня.
— Да, вспомнил, здравствуй, Надежда, — медленно произнес он, доставая очередную сигарету.
— Вот и хорошо. Как ты живешь, столько лет прошло, я слышала, что ты теперь в Америке… давай отойдем немножко в сторонку, чтоб не мешать прохожим…
Они отошли к витрине, и Юрий прикурил, стараясь смотреть в сторону и рассеянно слушая щебетание Надежды. «Вот тебе и ностальгия!. Посмотри на эту немолодую и жалкую женщину, юношеская страсть к которой когда-то сводила тебя с ума, посмотри и подумай — чего тебе жаль в прошедшей юности? Вот же ее лицо, этой самой ностальгии, так что же ты морщишься и отводишь глаза?…»
— Ты меня не слушаешь? — тревожно спросила Надежда.
— Слушаю, но извини, меня Ждут… Был очень рад тебя увидеть.
— Как, ты уходишь? И даже не хочешь узнать о ребенке?
— О каком еще ребенке?
— Да о нашем, о твоем ребенке! Он теперь уже совсем взрослый, в этом году в армию идет, и я так боюсь, как бы его не забрали в Чечню. Ох, Юра, я так хотела тебе о нем написать, да не знала адреса…
— Да подожди ты молоть чушь, — резко оборвал ее Юрий. — Что ты плетешь, какой ребенок. После того, как мы с тобой расстались, я еще два года жил в Союзе, и ты прекрасно знала, где меня найти. Так что не вешай мне лапшу на уши, и вообще, я должен идти.