Лекции о сущности религии
Шрифт:
Из приведенных примеров мы видим, что даже самое бессмысленное и страшное отрицание человека, религиозное убийство, имеет человеческую, или эгоистическую, цель. Даже тогда, когда человек совершает религиозное человекоубийство не над другими, а над самим собой, когда он расстается со всеми человеческими благами, отвергает все чувственные и человеческие радости, - это отвержение есть лишь средство приобрести и вкусить небесного или божественного блаженства. Так обстоит дело у христиан. Христианин жертвует собой, отрицает себя только ради того, чтобы обрести блаженство. Он приносит себя в жертву богу, это значит: он приносит в жертву все земные, преходящие радости, потому что они не удовлетворяют его сверхъестественному чувству христианина, он приносит их в жертву небесному царству радости. И так же у обитателей Индии. Так, например, в книге законов Ману говорится: "Если брамин начнет избегать всех чувственных удовольствий, он достигнет блаженства на этом свете, блаженства, которое продолжится и после смерти". "Если брамин свое телесное здоровье... незаметным образом расшатал и сделался равнодушным к горю и страху, то он чрезвычайно возвысится в своем божественном существе". Быть едину с богом, сделаться самому богом, - вот к чему стремится брамин, подвергая себя лишениям и самоотрицанию; но это фантастическое самоотчуждение связано в то же время в высочайшей степени с чувством своего "Я", самоудовлетворением. Брамины - высокомернейшие люди на свете, они в своих собственных глазах - земные боги, перед которыми все остальные люди - ничто. Религиозное смирение, смирение перед богом, возмещается, вообще говоря, всегда духовным высокомерием по отношению к людям. Уже самое отчуждение от чувств, отказ от того, чтобы что-либо видеть, осязать, обонять, к чему стремится индиец, - связано с фантастическим наслаждением. В мемуарах Бернье мы читаем о браминах: "Они так глубоко погружаются в состояние экстаза,
"Не делает чести грекам и римлянам, что они превзошли все остальные известные народы многочисленностью жертв, и еще меньше, что величайшая расточительность по части жертвоприношений как раз пришлась на то самое время, когда у них всего больше процветали науки и искусства". В высшей степени характерно для направления философии новейшего времени замечание одного философа из гегелевской школы к этому суждению Мейнерса, - замечание, сделанное им в его "Естественной религии". Вот оно. "Но и Мейнерсу делает мало чести непонимание того, что гекатомба, то есть такое отчуждение собственного имущества, такое равнодушие к пользе есть празднество, в высшей степени достойное как божества, так и человека". Да. Празднество в высшей степени достойное, если придерживаться современного спиритуалистического взгляда на религию, который смысл религии видит лишь в ее бессмыслице и поэтому признает более достойным человека пожертвовать сотню и тысячу быков богам, ни в чем не нуждающимся, чем употребить их ко благу нуждающегося человека.
Но даже эти жертвоприношения, на которые ссылаются религиозный аристократизм и сибаритизм для своей защиты, подтверждают точку зрения, мною развитую. То, что я говорил об ощущении нужды и о чувстве радости по поводу избавления от нужды, целиком объясняет и различные явления, присущие жертвоприношениям. Великий страх, великая радость несут за собой и великие жертвы; оба аффекта безмерны, трансцендентны, чрезвычайны; оба аффекта поэтому являются и психологическими причинами, вызывающими представления о чрезвычайных существах, о богах. Безмерные жертвы приносятся только в состоянии безмерных страха и радости. Не богам на Олимпе, не вне- и сверхчеловеческим существам; нет! только аффектам страха и радости приносили греки и римляне в жертву гекатомбы. При обычном ходе вещей, когда человек не возвышается над обычным, заурядным эгоизмом, он и жертвы приносит эгоистические, в духе обыкновеннейшего эгоизма; но в чрезвычайные моменты и именно поэтому в состоянии чрезвычайного, а не повседневного аффекта он и жертвы приносит чрезвычайные (8). Под влиянием страха человек обещает все, что у него есть:
в опьянении радости, по крайней мере в состоянии первоначального опьянения, пока он еще не вошел в обычную колею повседневного эгоизма, он это обещание выполняет. Страх и радость - коммунистические аффекты, но они коммунисты из эгоизма. Скупые и дрянные жертвоприношения не отличаются поэтому принципиально от жертвоприношений щедрых и блестящих. Впрочем, этим отнюдь не исчерпывается различие между гекатомбами греков и хвостами рыб, рогами, когтями и костями, приносимыми богам некультурными народами. Как различны люди, так же различны и их религии, и как различны их религии, так же различны и их жертвы. Человек в религии дает удовлетворение не другим каким-либо существам; он дает в ней удовлетворение своему собственному существу. Необразованный человек не имеет других потребностей и интересов, кроме желудочных; его истинный бог поэтому- его желудок. Для ложных, мнимых богов, для богов, существующих лишь в его воображении, у него поэтому нет ничего, кроме того, что оставил ему его желудок, - хвосты и головы рыб, рога, шкуры и кости. Наоборот, образованный человек имеет эстетические желания и потребности; он не хочет есть без разбора, что только заполняет его желудок и утоляет его голод; он хочет есть изысканную пищу; он хочет приятное обонять, видеть, слышать; короче говоря, у него есть эстетическое чувство. Поэтому народ, имеющий своими богами эстетические чувства, приносит естественно и эстетические жертвы, жертвы, которые ласкают зрение и слух. Точно так же народ, склонный к роскоши, приносит и роскошные жертвы. Как далеко заходят чувства народа, столь же далеко идут его боги. Где чувство, взор человека не поднимается до звезд, там у человека нет и небесных тел в качестве богов его, а где человек, подобно остякам и самоедам, ест без отвращения даже падаль, с аппетитом вкушает мертвых китов, там и боги его безвкусные, не эстетические, противные идолы. Поэтому если рассматривать гекатомбы греков и римлян в этом смысле, растворяющем религию в человеке, если рассматривать их как жертвы, которые они приносили своим собственным чувствам, то можно и в самом деле признать, что им делает честь, что они воздавали должное не одному только низменному своекорыстию и чувству утилитарности.
Мы рассматривали до сих пор только религиозные жертвы в собственном смысле этого слова; но история религии знакомит нас и с другого рода жертвами, которые мы в отличие от жертв религиозных в собственном смысле этого слова можем назвать моральными. Это - случаи добровольного самопожертвования ко благу других людей, ко благу государства, отечества. Человек, правда, и здесь приносит себя в жертву богам, чтобы утишить их гнев, но характерным для этого рода жертвы является все же моральный или патриотический героизм. Так, например, у римлян принесли себя в жертву за отечество оба Деция, у карфагенян - оба Филена, велевшие себя - так по крайней мере рассказывают - заживо похоронить во время одного спора о границах между Карфагеном и Киреной и тем давшие возможность получить большую прирезку к карфагенским владениям, и точно так же поступил суффет Гамилькар, бросившийся в огонь для умилостивления богов, за что, так же как и оба Филена, был обоготворен карфагенянами, у греков - Спертий, Кодр, легендарный Менэкей. Но эти жертвы меньше всего оправдывают точку зрения того сверхъестественного, фантастического отрицания человека, которое религиозные и спекулятивные абсолютисты делают сущностью религии;
ибо как раз все эти случаи самоотрицания имеют своими очевидными содержанием и целью утверждение человеческих целей и желаний, только при этом отрицание и утверждение, жертва и эгоизм выпадают на различных лиц. Но лица, для которых я приношу себя в жертву, ведь это - мои сограждане, мои земляки. У меня тот же интерес, что и у них; это - мое собственное желание, чтобы отечество мое было спасено. Я жертвую поэтому своей жизнью не чужому, отличному от меня, теологическому существу, я жертвую своему собственному существу, своим собственным желаниям, своей собственной воле, - только бы знать, что мое отечество спасено. Точно так же, как истинные боги, которым греки и римляне приносили свои великолепные жертвы, не были богами вне человека, а только их изощренными в искусстве чувствами, их эстетическим вкусом, их роскошью, их любовью к
Только в исключительных несчастных случаях должен отдельный одиночный человек приносить себя в жертву всеобщему, то есть большинству. Но нелепо исключительный ненормальный случай брать за норму, самоотрицание делать безусловным, универсальным принципом и законом, как будто бы всеобщее и одиночное является чем-то существенно различающимся между собой, как будто бы всеобщее не состоит само как раз из одиночек, как будто поэтому государство, объединение людей, не погибло бы, если бы каждый человек выполнил на самом себе требование спекулятивных, религиозных и политических абсолютистов, требование самоотрицания, самоумерщвления. Только эгоизм сплачивает государства; только там распадаются государства, где эгоизм одного сословия, одного класса или отдельных людей не признает равноправным эгоизма других людей, других сословий. И даже там, где я свою любовь вывожу за пределы моего отечества и распространяю на всех людей вообще, даже из всечеловеческой любви не исключена любовь к самому себе; ибо я ведь люблю в людях мое существо, мой род; они ведь - плоть от моей плоти и кровь от моей крови. Но если любовь к себе неотделима от всякой любви, если она вообще составляет необходимый, неотменимый универсальный закон и принцип, то это должна подтвердить и религия. И она в самом деле подтверждает это на каждой странице своей истории. Всюду, где человек борется с эгоизмом в широком смысле этого слова - в религии ли, в философии ли, или в политике, - он впадает в чистейшую нелепость и безумие; ибо смысл, лежащий в основе всех человеческих влечений, стремлений, действий, ость удовлетворение человеческого существа, удовлетворение человеческого эгоизма.
ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ.
До сих нор предмет моих лекций и положенных в основу их параграфов заключался в том, что чувство зависимости есть основа и источник религии, заложенные в человеке, предметом же этого чувства зависимости до тех пор, пока оно не искажено сверхфизической спекуляцией и рассуждением, является природа; потому что мы живем, действуем и существуем в природе; она есть то, что охватывает человека; она есть то, через отнятие чего у человека отнимается и его бытие; она есть то, благодаря чему он существует, от чего он зависит во всех своих действиях, в каждом своем шаге. Оторвать человека от природы равносильно тому, как если бы захотеть отделить глаз от света, легкое от воздуха, желудок от средств питания и сделать их себе довлеющими существами. Но то, от чего человек зависит, что является властью над смертью и жизнью, источником страха и радости, - есть бог человека и называется богом. Чувство же зависимости, вследствие того факта, что человек почитает природу, вообще бога только за его благодетельность, - а если и за его вредоносность и распространяемый им ужас, то лишь для того, чтобы отвратить от себя эту его вредоносность, - привело нас к эгоизму, как к последней скрытой основе религии. Для устранения недоразумений и для более глубокого обоснования этого предмета скажу еще вот что. Чувство зависимости кажется противоречащим эгоизму; ибо в эгоизме я подчиняю предмет себе, в чувстве же зависимости - себя предмету; в эгоизме я чувствую себя чем-то важным, значительным, в чувстве же зависимости я ощущаю свое ничтожество перед более могущественным. Исследуем еще только страх, это самое яркое выражение чувства зависимости. Почему раб боится своего господина, первобытный человек - бога грома и молнии? Потому, что господин держит в своих руках жизнь раба, а бог грома - жизнь человека вообще. Чего же он, стало быть, боится? Потери своей жизни. Он боится лишь из эгоизма, из любви к самому себе, к своей жизни. Где нет эгоизма, нет и чувства зависимости. Кому безразлична жизнь, для кого она ничто, для того ничто и то, от чего она зависит; он его не боится и ничего от него не ждет, и поэтому в его равнодушии нет точки опоры, на которой могло бы утвердиться чувство зависимости. Если я, например, люблю свободное движение, то я чувствую себя зависимым от того, кто может его меня лишить или предоставить его мне, кто меня может запереть или отпустить на волю гулять, ибо я часто хочу гулять, но этого не могу сделать, так как более могущественное существо мне в этом препятствует; если же я равнодушен к тому, заперт я или свободен, нахожусь ли в своей комнате или на воле, то я не чувствую себя зависимым от того, кто меня запирает, ибо он ни своим разрешением, ни своим запретом свободного движения не проявляет по отношению ко мне власти, вызывающей во мне радость или устрашающей меня и, стало быть, порождающей во мне чувство зависимости, ибо желание гулять не имеет надо мною власти. Внешняя власть предполагает, стало быть, внутреннюю, психическую власть, эгоистический мотив и интерес, без которого она для меня ничто, не проявляет надо мною власти, не внушает мне чувства зависимости. Зависимость от другого существа есть в действительности только зависимость от моего собственного существа, от моих собственных влечений, желаний и интересов. Чувство зависимости, поэтому, есть не что иное, как посредственное, извращенное или отрицательное чувство моего "Я", не непосредственное, однако, чувство моего "Я", а переданное мне через посредство того предмета, от которого я чувствую себя зависимым.
Зависим ведь я только от существ, в которых я нуждаюсь для поддержания своего существования, без которых я не могу того, что я хочу мочь, которые имеют власть дать мне то, чего я желаю, в чем я имею потребность, а я сам при этом не имею власти дать себе это. Где нет потребности, нет и чувства зависимости; если бы человек для своего существования не нуждался в природе, то он не чувствовал бы себя от нее зависимым и, следовательно, не делал бы ее предметом религиозного почитания. И чем больше я нуждаюсь в предмете, тем больше я чувствую себя от него зависимым, тем больше власти имеет он надо мной; но эта власть предмета - нечто производное, она есть следствие власти моей потребности. Потребность есть столь же слуга, сколь и госпожа своего предмета, столь же смиренна, как и высокомерна или заносчива, она нуждается в предмете, без него она несчастна, в этом заключается ее верноподданство, ее самопожертвование, отсутствие эгоизма. Но она нуждается в нем, чтобы получить в нем удовлетворение, чтобы его использовать, чтобы его наилучшим образом употребить; в этом заключается ее властолюбие или ее эгоизм. Эти противоречивые или противоположные свойства имеет в себе и чувство зависимости, ибо оно не что иное, как потребность в предмете, дошедшая до сознания, или превратившаяся в чувство. Так, голод есть не что иное, как доведенная до моего ощущения и поэтому до сознания потребность моего желудка в питании; не что иное, стало быть, как чувство моей зависимости от средств пропитания. Этой амфиболической, то есть двусмысленной и в самом деле двусторонней природой чувства зависимости объясняется и то явление, по поводу которого так часто удивлялись, потому что не могли подыскать ему разумного объяснения, а именно, что люди могли религиозно почитать животных и растения, которых они ведь уничтожали, поедали. А ведь христиане едят даже своего бога. Потребность, вынуждающая меня съедать какой-либо предмет, имеет в себе две стороны: она подчиняет столько же меня предмету, как и предмет мне, и таким образом она столько же религиозна, как и нерелигиозна. Или если мы расчленим потребность на ее составные части, на ее - как выражаются современные философы - моменты, то мы различим в ней недостаток и потребление предмета, ибо ведь в состав потребности в каком-либо предмете входит потребление его, - потребность есть не что иное, как потребность в потреблении. Потребление предмета, конечно, акт легкомысленный, - или во всяком случае я могу его так рассматривать, поедая предмет, - но потребность, то есть чувство недостатка, страстная жажда обладания, чувство зависимости от предмета - религиозна, смиренна, фантастична, склонна к обожествлению. Пока что-нибудь является для меня только предметом самого желания, оно для меня высшее, фантазия расцвечивает его самыми блестящими красками, моя потребность возвышает его до седьмого неба; но как только я его имею, потребляю, оно как имеющееся налицо теряет все свои религиозные прелести и иллюзии, становится чем-то обыденным; отсюда обычное наблюдение, что все грубо чувственные люди, то есть живущие минутными чувствами и впечатлениями, в нужде, в несчастии, то есть в моменты, когда они в чем-нибудь нуждаются, склонны все отдавать, способны к самопожертвованию, все обещают, но как только они недостающее или желанное получают, делаются неблагодарными, своекорыстными, все забывают; отсюда поговорка: "нужда учит молиться"; отсюда происходит то шокирующее благочестивых людей явление, что люди, вообще говоря, религиозны лишь в нужде, недостатке, несчастии.
Поэтому то обстоятельство, что люди почитают, как религиозные предметы, вещи или существа, которых они поедают, не только не редко и не удивительно, но оно способно наглядно показать нам природу религиозного чувства зависимости с его обеих взаимно противоположных сторон. Различие между христианским и языческим чувством зависимости есть лишь различие в его предметах, различие, заключающееся в том, что предмет языческого чувства зависимости - определенный, действительный, чувственный; предмет христианского, если отвлечься от воплощенного, съедобного бога, неограниченный, всеобщий, только мыслимый или представляемый, поэтому телесно не потребляемый или не годный к использованию;