Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии
Шрифт:
Мы говорим о неких самодостоверных вещах, которые должны существовать, чтобы мы могли говорить о других, несамодостоверных вещах; добро должно быть, чтобы мы могли говорить о зле. Так построен наш язык, и такова ситуация человека в мире: раз человек есть, и он имеет сознание, и говорит о чем-то, и пытается себя конструировать в мире, в континууме говорения, сообщения, передачи, общения и так далее, то он попадает в тиски определенных законов, выявляемых философией. Например, нельзя даже высказать А, если не существует В, то есть нельзя говорить, объясняться и договариваться о чем-то (например, о зле), если нет фона известного и наличного (или неналичного) — добра, совести и чести (или есть целиком, или нет столь же целиком). Говоря «есть», «нет» (в плане целиком или не целиком), говоря о чем-то таком, что не может быть частями (добродетель или есть, или ее нет; не может быть половины добродетели),
Так вот, эта вещь, которая есть или ее нет целиком, не частями, и есть бытие, не нечто существующее, а бытие существующего. В философии приходится различать между существованием и бытием. Существуют предметы, они могут быть частями, состоять из частей, а раз они состоят из частей, они, следовательно, могут распадаться и соединяться, уничтожаться и возникать. Все, что состоит из частей, распадается, соединяется, уничтожается, возникает. Но у существующего есть свойство, которое отдельно называется бытием. Бытие, если оно есть, то все целиком, оно есть бытие существующего. Такая почти тавтология: бытие существующего. Оно обладает еще одним признаком. Оно является причиной самого себя, то есть мы, находясь в нем или говоря о нем, не говорим о нем в терминах причины, или в переводе на другой язык, когда говорят: «беспричинно», это означает свободно, нечто беспричинное свободно, — тем самым, когда мы говорим о бытии, мы одновременно (тавтологически) говорим о свободе. Следовательно, всякая такая философия, которая рассуждает, исходя из понятия бытия как своего основного, главного понятия, есть философия, основывающая себя и все, о чем она говорит, на феномене, или явлении, свободы.
Беспричинно — значит свободно. Это «свободно» я неожиданным для вас образом переведу на язык осмеянного представления (действительно достойного осмеяния, если оно понимается буквально), а именно представления, которое в свое время сформулировал Гегель (потом его воспроизвели мы в качестве марксистов): свобода есть сознание необходимости. Этот тезис есть как раз пример, во-первых, удивительного характера философского языка (какого-то марсианского характера), а с другой стороны, удивительной нашей способности не понимать этот философский язык. Почти что всегда философы и нефилософы трактуют тезис «свобода есть осознанная необходимость» следующим образом: я свободен в той мере, в какой я устанавливаю в мире некие законы и следую им. Но если я так это понимаю, то я описываю вовсе не свободу, а рабство.
В свое время от этой дилеммы отталкивался экзистенциализм в русском его варианте. Русский философ Шестов весь свой незаурядный пыл потратил на осмеивание и разоблачение этой свободы, или рабства камня, который осознает необходимость, под необходимостью имея в виду законы трансцендентного мира, или объективные законы в терминах натурального представления о мире, и гордится своею свободой, которая состоит в том, чтобы знать эту необходимость и следовать ей[157]. Скажем, я узнал, что из человеческого рода необходимо возникнет другой род, который можно назвать родом зомби, и я был бы свободен в том, чтобы действовать в перспективе и в плане, в русле этой необходимости. Но еще нужно выбрать хотеть быть зомби, чтобы участвовать в этой истории.
Действительный смысл состоит в том, что свобода не есть свобода выбора; это не просто свобода выбирать между А и B, а свобода есть нечто, что происходит самоочевидной необходимостью самого себя, — вот что означает, что свобода есть осознанная необходимость. Ее, возможно, гораздо лучше выразил Лютер, когда сказал: здесь я стою и не могу иначе[158]. Сознание того, что в тебе не зависит от тебя (так, что ты говоришь: «не могу иначе»), и есть свобода, или необходимость. Вы видите, что здесь необходимость не вне чего-то называемого нами «свобода». Следовательно, свобода вовсе не есть приспособление к внешней необходимости; эта философская формула — «свобода есть осознанная необходимость» — есть, конечно, неудачная (поскольку любой наш язык неудачен) попытка на марсианском языке сказать совершенно понятную и иначе выразимую вещь — что свобода есть в нас то, что от нас не зависит и голос чего мы можем слышать как голос совести. А совесть и есть «не могу иначе!». Почему? Ну не могу иначе. Повторяю: почему? Нет ответа. Не могу иначе! Вот это есть свобода, или осознанная необходимость.
Эта свобода, или бытие (что одно и то же), есть бытие человеческих явлений. Когда мы говорим «бытие», имея в виду нечто, отличное от существующего, или от существования, мы имеем в виду свободную сторону всего существующего, или свободу. Она характеризуется завершенностью и цельностью, она вся целиком. То есть я теперь вместо термина «вся целиком» предлагаю еще два термина: «завершенность, законченность» или «круглое», приведя древнее представление философии, скажем, что свобода, или бытие, есть сфера, центр которой везде и периферия нигде (ухватываете? — я имею в виду саму фразу, потому что ухватить все содержание сложно,
Сказав, что свобода, или бытие, есть сфера, центр которой везде, а периферия нигде, я перевел на светский язык древнейшее определение Бога, кстати говоря. Центр везде, то есть, когда мы говорим о предметах в этом плане, мы в предметах берем их свободную сторону, ту, которая беспричинна, не имеет причин вне себя, что и означает быть центром; от него все идет, а он сам по себе (тем самым я поясняю метафору). Значит, мы, говоря так о вещах, говорим о том, чтo в этих вещах является бытийной, или свободной, стороной (но, сказав «центр», мы при этом добавляем: «периферия нигде»). Говоря о предмете в терминах бытия, я ему никогда не приписываю внешний ему центр, иначе он, этот предмет, был бы не свободен. Я перемещаюсь в разговоре: я говорю об А, и если я о нем говорю в терминах бытия, центр будет здесь; потом я пошел говорить о B, и если я о нем говорю в терминах бытия, центр будет здесь; потом я стал говорить о С, перешел сюда, и, если я об этом говорю в терминах бытия, то центр здесь. [Говорю] о любой, самой малой и большой вещи — это как бы такое рассеянное по миру, по Вселенной бытие, или свобода, но при этом я говорю: «периферия нигде». Центр везде: нет некоего центра, из которого я шел бы к предмету, и когда я пришел к предмету С, то мой центр остался вне его так, чтобы я оттуда объяснял бы этот предмет С, — я снова центр переношу. Так вот, зацепившись за слова, о необъяснимости которых я с самого начала предупредил, а именно «центр везде, а периферия нигде», мы можем попытаться теперь объяснить нашу проблему, к которой я пришел через феноменологию, проблему достоверности, но пояснить ее уже термином трансцендентального сознания, или в терминах трансценденции.
Значит, мы сказали: «центр везде, периферия нигде», с одной стороны, и, с другой стороны, мы бытию приписали завершенность, закругленность, законченность (целиком — или есть, или нет). Давайте вместе попытаемся соединить это, держа в голове, с одной стороны, завершенность, законченность и, с другой стороны, то, что центр везде, периферия нигде. Что значит отсутствие периферии? Это прежде всего означает то, что бытие, или свободное явление, не есть ни один из предметов, то есть ему нельзя никогда, нигде придать конкретного, предметного вида и облика, или, на другом языке, нельзя определить.
Возьмем простой пример (простой в философском смысле слова, то есть опять в марсианском смысле слова; совсем не простой, а как бы простой), потому что (простите меня, я отвлекаюсь), когда мы говорим «простота», мы (не только мы, философы, но и вообще все мы) ведь применяем слово «простота» в действительности всегда почти что в биологическом смысле. Скажем, что может быть проще, чем свободный жест, — пальцами повел или бабочка полетела (все у нее устроено, чтобы лететь); полет прост, движение руки просто, а упакованы в это простое движение миллиарды лет биологической эволюции, чудовищная сложность. Представьте себе, что, если для того, чтобы повести рукой, я должен был бы восстановить все упакованные здесь связи, восстановить элементы, связав их между собой и построив свое движение как движение через эти элементы, то мое движение стало бы невозможно. А оно просто, то есть оно просто в том смысле, что упаковывает все это в себе, и искусственно этого создать нельзя. И тогда я вас возвращаю к тому смыслу, который я уже задал: это должно быть или не быть целиком и полностью, то есть целиком и полностью в этом движении представлены миллиарды сложнейших эволюционных ходов, реакций, переплетений, связей и прочее и прочее. Это или есть, или нет, и больше об этом ничего сказать нельзя в том смысле, что нельзя сделать это искусственно, нельзя сделать бабочку. Можно сделать сложнейшие вещи, а простую, но обладающую качеством бытия, или жизни, сделать нельзя; она или есть, или ее нет, — вот что означает простота. Значит, мы еще простоту завоевали. Но это такая простота, что она или есть, или ее нет, то есть может не быть.
ЛЕКЦИЯ 11
Я сам чувствую некоторое неудовлетворение от того, что у нас получилось в прошлый раз, но оно связано, конечно, и с моими недостатками, и с недостатками устного изложения: просто есть некоторые вещи, которые, с одной стороны, трудно на слух воспринять и, с другой стороны, трудно высказать. Но то, что я рассказывал, — вещь, в общем-то, существенная для понимания философии и эволюции философии в ХХ веке. Фактически то, что я говорил и на чем я остановился в прошлый раз, пытаясь объяснить проблему трансцендентального сознания, — это проблема бытия, и я просто напоминаю эти слова — «трансцендентальное сознание», — чтобы вы знали, о чем будет идти речь, но пока постараюсь их не слишком применять.