Лекции по философии литературы

Амелин Григорий

(VI, 401). В конце концов, разломанными, расколотыми, разбитыми оказываются все романное пространство и вещи, его наполняющие: в дверь не входят, а ломятся (VI, 126,348); сундук «взламывается» (VI, 50, год), шляпа Раскольникова «самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону» (VI, 7), у Катерины Ивановны «изломанная соломенная шляпка, сбившаяся безобразным комком на сторону» (VI, 328), а в шапке Лени «воткнут обломок белого страусового пера» (VI, 32g); ср.: «железную полоску, вероятно от чего-нибудь отломок», которую Раскольников кладет в заклад (VI, 57); (см. также: VI, 78,85, igi, 213).

В конечном итоге лом[ить] предстает как сложное гиперсемантическое образование, охватывающее романные структуры самого разного уровня: от раскалывания предметного мира и пространства и до прерывающейся, разломанной речи героев и расколотости

их сознания. Единица — лом-результирует мощное интертекстуальное взаимодействие с соответствующим эпизодом Нового Завета: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и благословив преломил и, раздавая ученикам, сказал: при-имите, ядите: сие есть Тело Мое…» (Мф. XXVI, 26–28; Мк. XTV, 22–24; Лк XXII, ig—20). Я привожу цитаты из Нового Завета в русском переводе, потому что Достоевский в романе сам пользуется русским переводом.

Мы вплотную займемся этим и только этим эпизодом, но прежде того — коснемся темы Христос и Раскольников. Родион Раскольников — при всей парадоксальности такого определения — христоподобен. Зачастую такая идентификация осуществляется не прямым, а косвенным образом — через приписывания символов крестного пути Спасителя другим персонажам, освещающим отраженным светом образ самого Раскольникова. Так он думает о жертве сестры, которая одновременно описывает и его судьбу: «На Голгофу-то тяжело всходить» (VI, 35). Ожидая Раскольникова в его комнате, мать и сестра «вынесли крестную муку» (VI, 150). «Тебе великое горе готовится» (VI, 397)'—говорит ему мать во время последней встречи и обращается к нему так, как называют в Новом Завете Христа: «Родя, милый мой, первенец ты мой…» (VI, 398). Раскольников добровольно берет на себя крест и отправляется на Голгофу, а народ на Сенной комментирует: «Это он в Иерусалим идет…» (VI, 405). И Соня «сопровождала все его скорбное шествие!» (VI, 406). В черновиках: «Соня идет за ним на Голгофу, в 40 шагах» (VII, 192).

Христос — абсолют, и все герои так или иначе — в отношении к этому абсолюту. Он, по словам самого Достоевского, весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в «Я» Христа как в свой идеал. Но что делать с такими героями, где Христом и не пахнет? Со Смердяковым, Петенькой Верховенским, Свидригайловым? С ними-то как? Все равно в мире Достоевского Христос может появиться в каждую минуту, и условия его появления заданы в каждом персонаже. Если Христа нет в сознании героя, то нет именно Хрпстоса. Например — непутевый кроткий пьяница Мармеладов. Он тоже не чужд фигуре воскресения. Во время встречи с Раскольниковым он повторяет мысль, высказанную Христом своим ученикам: «все тайное становится явным» (VI, 14). В этом же кабацком разговоре он цитирует слова Понтия Пилата «Се человек!» (VI, 14), причем говорит это так, что слова с равным правом могут быть адресованы — Соне, о которой он вспоминает, Раскольникову и самому себе. В финале монолога Мармеладов перефразирует место о спорах вокруг распятия Христа между Пилатом и иудеями (Ин. XIX, б—12): «Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!» (VI, 20). Высказывание о себе в третьем лице подтверждает, что «Се человек!» обращено на себя. И наконец, последнее. Если у Христа была рана в правом боку и на голове кровавые следы от тернового венца, то у Мармеладова, задавленного лошадьми, — «голова очень опасно ранена», а «вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано» (VI, 142).

Ни самого новозаветного эпизода преломления хлеба, ни обряда причастия непосредственно в романе нет. Ситуация, в которой Раскольников находится перед признанием (тем, что он называет «крест беру на себя») — сомнение и решение — соответствует аналогичной ситуации Христа (Тайная Вечеря и Моление о чаше). Описание состояния Раскольникова включает в себя прямые реминисценции из 26 главы от Матфея (соответствующей 14 главе от Марка). При этом глагол «п/е/реломить» впервые появляется в своем полном лексическом облике (не только корневая морфема — лом-, но и префикс пере-): «Главное, главное в том, что все теперь пойдет по-новому, переломится надвое…» — «Иисус взял хлеб и благословив преломил…» (Мф. XVI, 26; Мк. XIV, 22; Лк. XXII, 19). «…Вскричал он вдруг, опять возвращаясь к тоске своей…» (ср. Мармеладов — Раскольникову: «…B лице вашем я читаю как бы некую скорбь» — VI, 15) — «И взяв с собой Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать» (Мф. XVI, 37;

Мк. XIV, 33). Раскольников: «…все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам? Это, говорят, для моего испытания нужно» (VI, 401). — «…Впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Мф. XVI, 39; Мк. XIV, 36; Лк. XXII, 42).

Последняя цитата представляет собой реминисценцию из второй части Моления о чаше (сомнение Раскольникова описывается словами решения Иисуса). Первая часть молитвы появляется в момент окончательного решения Раскольникова: «Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? (…) Пить, так пить все разом» (VI, 406; ср. Мф. XVI, 39). Инверсия связи, по-видимому, объясняется тем, что отождествление Раскольникова и Христа одновременно является и их противопоставлением. Чтобы реконструировать все связи романа с эпизодом преломления Христом хлеба, нам придется выйти за пределы «Преступления и наказания» и обратиться к другим макроконтекстам. Они помогут восстановить образовавшиеся лакуны. Здесь нам предстоит глубинная реконструкция.

В главе «Влас» «Дневника писателя» 1873 года рассказывается о деревенском парне, который, по словам Достоевского, «за страданием приполз» к старцу.

В споре «кто кого дерзостнее сделает?» этот парень «по гордости» клянется исполнить любую дерзость, которую потребует от него его товарищ:

«Я стал ему клятву давать.

— Нет, стой, поклянись, говорит, своим спасением на том свете, что все сделаешь как я тебе укажу.

Поклялся.

— Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастью — причастье прими, но не проглоти. Отойдешь — вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.

Так и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.

— Теперь, говорит, принеси ружье.

Я принес.

— Заряди.

Зарядил.

— Подыми и выстрели.

Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я упал с ружьем в бесчувствии» (XXI, 34).

Достоевский по этому поводу пишет: «Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем (и заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и — в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. (…) Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда» (XXI, 35).

Сама глава «Влас» может рассматриваться как обширный метатекстовый комментарий к «Преступлению и наказанию». Налицо близость этих двух деревенских парней из «Дневника писателя» — двух Власов, «жертвы» и «мучителя» — двум другим одноименным героям — Миколке-убийце и Миколке Дементьеву из «Преступления и наказания». Одноименность здесь отражает единосущность, реализует туже антиномичность «русской идеи», два противоположных момента — «отрицания» и «восстановления» образа Христа. Раскольников идет от убийства к покаянию, от смерти — к воскресению. Тем самым он сюжетно и персонологически связывает этих двух героев. Я бы сказал, что они оба — двойники Раскольникова, если бы понятие «двойничества» не было так обессмыслено в нашем всеобщем использовании.

У Достоевского тема двойничества, пришедшая из романтизма, фактически сводится на нет тем, что любой персонаж может оказаться двойником любого другого персонажа.

Глава из «Дневника писателя» вводит в интертекстовое пространство столь важный для нас мотив причастия, которого нет в «Преступлении и наказании». Однако здесь нет предиката «ломать». Но сакрализованная семантика разъединения представлена другими, концептуально насыщенными словоформами. Отрицание Христа — «единственной любви народа русского», «святыни народной» и «сердечного знания» — описывается как РАЗРЫВ («разорвать тем со всею землей», «разорвать союз», «все это вырвалось вдруг в одно мгновение из его сердца» — XXI, 38, 39,40). «Неимоверное видение» Спасителя сопоставимо с явлением Христа Раскольникову, которое не вошло в окончательный текст романа (VII, 166).