Лёлишна из третьего подъезда
Шрифт:
Ведь это внизу, этажом ниже, и за соседними стенами разговаривали! Вот и сейчас слышно.
— Красота, красота! Кислая капуста! — спел Петька и даже ногами потопал — вроде бы сплясал.
Но — есть неохота, спать неохота — что делать?
Он лёг.
Лежал, лежал…
Встал.
Да где же это видано, да где же это слыхано, чтобы родители и бабушка из дому убегали?!
Размышляя об этом, Петька машинально кончиком ножа провертел в столе ямку.
В новом-то столе!
Отшвырнул
Опять в сердце забрался страх. Где они? А вдруг их в больницу увезли?
Газом отравились?
Или объелись чем-нибудь?
В милицию надо бежать — сообщить!
Петька выскочил на лестничную площадку.
Сзади хлопнула дверь.
Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь… лампочек забыл он выключить.
И кулаками застучал по перилам, будто они были виноваты.
И направился в милицию.
Да по дороге устал.
Присел в сквере на скамейку.
И уснул.
Крепко-крепко уснул, бедный.
Продолжаем нашу программу
Следующий номер — утро
Лёлишна, конечно, увидела во сне цирк.
Такой смешной сон получился, что, проснувшись, она улыбалась.
А приснилось ей, что она укротительница. Только не львов, а…
На тумбах сидели:
СУСАННА
ВЛАДИК
ДЕДУШКА
ПЕТЬКА
БАБУШКА (младшая).
А Виктор сидел верхом на льве.
Лев встал на дыбы (вернее, на задние лапы), прыгнул к Петьке, зубами взял его за шиворот, а Сусанна бросилась на хищника…
Тут Лёлишна и проснулась.
Кто это на кухне?
Лёлишна взглянула на будильник: половина десятого!
Почему же он не прозвенел в половине восьмого? Никогда ещё они с дедушкой не спали так долго!
Лёлишна оделась и — на кухню.
— Доброе утро, хозяюшка! — приветствовал её Эдуард Иванович, не оборачиваясь от плиты. — Как спалось? Какой сон после вчерашнего представления приснился?
— Что вы делаете?! — поразилась Лёлишна, словно не услышав вопросов.
— Готовлю завтрак. Я уже съездил на рынок. Дедушке будет манная каша, а нам с тобой…
— Ой, как нехорошо! Я первый раз проспала! Никогда…
— Потому что я перевёл стрелку будильника на десять. И — не возражать! Извольте меня слушаться.
— Слушаюсь, — Лёлишна улыбнулась. — Что нужно делать?
— Умываться. А больше ничего. Уходите отсюда, не мешайте. Мы, домашние хозяйки, не любим, если стоят у нас над душой, когда мы стоим над плитой.
Лёлишна ушла умываться, а когда вернулась в комнату, дедушка уже сидел в постели.
Лицо у него было грустное и виноватое.
— Стыдно вспомнить вчерашнее, — сказал он, — я плохо вёл себя. Феноменально
— Плохо вело себя твое здоровье, а не ты.
— Сначала — оно, потом — я. Вернее, сначала всё-таки я, потом — оно. И не надо меня утешать. Такие замечательные люди вчера из-за меня… Нет, нет, стыд и позор! Меня надо наказать. Жестоко, беспощадно.
— Ты абсолютно неправ, — сказала Лёлишна. — Виноват ты лишь в том, что без разрешения вышел погулять и играл в футбол.
— Нет, нет, я всё равно буду переживать. Долго. Мучительно.
— Вот как раз переживать тебе и нельзя. Иди лучше умойся.
— И всё равно буду переживать. Даже умытый.
— И добьёшься, что тебя положат в больницу.
— За что?! — ужаснулся дедушка.
— Чтобы лечить. Если не удаётся вылечить тебя дома, я отправлю тебя в больницу. Нельзя переживать с утра до вечера по любому поводу.
— Хорошо, — угрюмо согласился дедушка. — Я постараюсь выполнить твои указания. Но без переживаний жить ещё труднее, чем с переживаниями.
Как только сели завтракать, явился Петька.
Вид у него был помятый и растерянный.
Когда мальчишка рассказал, что его покинули родители и бабушка, все рассмеялись.
Пока все смеялись, Петька расправился со всей яичницей.
А пока смеялись над тем, как он уснул по дороге в милицию и проспал до утра, Петька доел что-то со сковородки (а что — не разобрал).
— Это всё ерунда, — сказал он. — Вот лампочки, семь штук, забыл выключить, ямку в новом столе провертел — вот это хуже. Взяли бы вы меня к себе, дядя дрессировщик!
— Зачем?
— Да хоть зачем! Не может ведь быть, чтобы я хуже мартышки оказался. Да чтоб польза от меня была, хочу! — жалобно воскликнул Петька. — А то вред один! Самому надоело!
— Ну, раз надоело, — сказал Эдуард Иванович, — значит, соображать начал. А раз соображать уже начал, значит, со временем поумнеешь. А то ведёшь себя, как грудной младенец. Ешь, спишь, делишки разные вытворяешь.
— Плюёшься, — добавил дедушка.
— Хватит тебе младенцем быть, — продолжал Эдуард Иванович.
— Грудным, — весело добавил дедушка.
— Ладно, ладно! — угрожающе проговорил Петька. — Вы меня ещё узнаете. Я таким замечательным буду, что меня когда-нибудь вывесят! Видали на Ленинской улице Доска почёта «Лучшие люди города»? Там я буду!
— Всё может быть, — сказала Лёлишна. — А на поруки тебя брать?
— А ну их, эти поруки! Сам я себе — порука.
Лёлишна с Эдуардом Ивановичем пошли мыть посуду, а Петька вышел на балкон.
— Переживаешь? — спросил, подойдя, дедушка. — Я тебе завидую. Тебе можно переживать. А мне запретили. Категорически. А это было моим любимым занятием.