Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
— Там всё не так. Всё! Мотаем отсюда…
Беглецы всегда беглецы. Даже когда изо всех сил притворяются, что не спешат. А резона спешить и не было: где гарантия, что вернёмся до хаты, а там на койке Дед с Бабкой не сидят, ножками не болтают?
И тут Лёлька встала как вкопанная и уставилась на избушку со златым крыльцом (ну, помните ведь: царь-царевич, король-королевич).
— Там — что? — я не узнал её голоса; хриплый и стальной, таким не спрашивают, таким приказывают.
— Понятия не имею. Она вообще вон запе…
И споткнулся на полуслове: замка на двери не висело. Нас
Демьяново гостеприимство…
— Лёль, туда мы точно не пойдём.
— Ты нет: я пойду.
— Послушай меня…
— Нет уж, теперь ты заткнись. Там ты велел ждать, я спорила? А этот дом мой, ясно?
Некоторый смысл в её словах, вообще-то, был. Одно дело, когда моё загаженное подсознание засады инициирует, и совсем, может быть, другое, если…
И всё же я попытался:
— Ты сейчас как ребёнок рассуждаешь.
— Ой, вот только сам Тимкой не становись!
— Не понял? Вы что, ходили сюда, что ли?
— Сюда — нет.
— А куда?? В которые вас носило?
— Да какая разница.
— Нет уж постой…
— Это ты постой! — вспыхнула и она. — Значит, если в других побывали, то и сюда отпустить не страшно, да?
— Просто, если были, ты сама понимаешь, куда собралась, а нет — так и представить себе не можешь, что такое эти домишки. Нельзя тебе туда одной…
«Обои полетим!» — как же достали меня киношные аллюзии! Чуть непонятки — и попёрло.
— Нигде мы не были, понял? Нигде, — она словно гипнотизировала меня. — Я если слово дала, значит дала. В отличие от некоторых. И если сказала, что пойду без тебя, значит, без тебя и пойду, понял?
Это-то я понял ещё там, на поляне.
Я не сказал ей: хорошо. Я вообще ничего не сказал. Я просто не знал, как отпускать её в эту упас-хату. И как не отпустить не знал. И чувствовал себя — прости, отечественный кинематограф! — старшиной из тихих зорь: семь девочек… семь красавиц положил…
А одну — проще?
— Только ты это… зажмурься. Дед говорил, что…
— Я помню, — ну просто Лиза Бричкина! — А ты за руку меня, пока глаза не открою, подержи.
— Лёль? — взмолился я из последних.
— Ну, тебе что, трудно, что ли? Иди сюда…
Я помню, как держал её ладошку, успев подумать: ну вот и всё — одни пальчики мне только и остались. Помню, сжались они вдруг — так, что нестерпимо захотелось тащить малявку обратно, хоть вместе с косяком, лишь бы сюда, назад. Помню, испугался, что вытащу одну руку — без Лёльки… И только потянул, и даже от сердца отлегать начало — а она оттолкнула меня, и дверь захлопнулась. Как пружина мышеловки — бэнц!..
И тут же открылась снова.
И из полумрака — совершенно целая, спокойней сытого удава — моя сталкерша. И единственное, что я разглядел прежде, чем подхватить её на руки, — это чёлка, половина которой была абсолютно седой.
— Лёленька? Малыша!..
Нет, сознания она не потеряла. Только силы.
Я остановился лишь у часовни.
Флюгер не дребезжал, и из леса больше не завывало.
Плюхнул бедняжку на дедову скамейку, сам перед ней на коленки, и никак не приспособлюсь ни обнять, ни ещё чего — глажу только, платьюшко поправляю,
— Как ты? Что там?
— Там темно.
— Темно?
— Темно. Ничего не видно. Вообще. Потом пригляделась: блестит. Пошла потихоньку — зеркало…
Матерь моя! Вот только зазеркалья нам и не хватало!
— Ну?
— А в нём мама.
Я тут же вспомнил прозекторскую, потом фотографическую с картинками на стене, и из меня вырвалось самое идиотское, что только могло:
— Живая?
— Конечно.
— Одна?
— Одна.
— И? — я буквально тянул её за язык.
— Стоит, вот как ты сейчас, и в глаза смотрит.
— А ты?
— Я её спросила: да? Она сказала: да.
Уточнять я не стал: ясно же про что — про то.
— А дальше?
— И всё. Она пропала и я вышла.
А Дед ослеп, подумал я.
А по мне — так лучше сто виселиц, чем такое…
Родной дом встретил нас по-отечески. Безо всяких обознатушек, призраков и подвохов. Тишиной — точно упрёком: ну? и куда вас понесло?..
Лёлька добрела до койки, уселась, обняв колени, и уставилась на мёртвые ходики над пианино. Мне показалось, я слышу, как стучит её надорванное сердце. Такой вот культпоход я нынче устроил, такой вот, грёб твою пепси, родительский день закатил.
— Лёля? — окликнул я часа через два.
Она слегка кивнула. Типа, живая я, живая.
— Может, поешь чего-нибудь?
— Не хочу. Ничего не хочу.
— Понимаю, — и снова заткнулся.
Не то чтобы в голове не укладывалось — закалку наши головушки прошли будь здоров. Но это зеркало… С зеркалами вечно что-нибудь да не так. Зеркало — очень неприятная вещь. И очень опасная. Зеркало за спиной — что-то вроде ласкающего затылок дула. Оно непредсказуемо. И уж если способно удваивать пространство, отчего бы ему заодно не поселить в нём кого-то, кому там только и место?.. Мне хорошо знакомо ощущение присутствия в комнате с зеркалом постороннего. Может, у вас не так, но моё зеркало к ночи вечно оживало. Я чувствовал, что за ним происходит неуловимое движение, и то и дело ловил себя на желании исхитриться и обернуться так, чтобы застать наконец врасплох этого кого-то. Пусть не лицо — краешек ускользающего плеча, тень от тени. И иногда, прежде чем наткнуться на свои, полные животного страха глаза, мне казалось, я всё-таки поймал тихого гостя.
Но чаще точно знал, что наоборот.
И ещё: никогда не смейтесь над своим отражением — оттуда всегда глядит кто-то другой.
А вдруг они и вправду живы? — Наши…
А вдруг их всё-таки выпустят?
Была уже ночь. Чем помочь Лёльке, я не знал и тоже молчал, стараясь не шевелиться. И тоже сверлил взором чёртовы ходики, наивно надеясь, что они почувствуют напряжение, сжалятся и сделают, как было уже однажды, обыкновенное тик-так — один тик-так, и хватит — и спящая красавица очнётся. И, например, заплачет. Или засмеётся. Живые ведь тем только и отличаются от покойников, что время от времени смеются и плачут. Особенно вслед потрясениям. После поминок чаще всего хохочут, пугая переевших скорбящих, а на свадьбах рыдают — от счастья или просто за компанию…