Ленин без грима
Шрифт:
Да, вспомнил о поверженной Тетке ее бывший пансионер. Теплые слова для нее нашел. Но деньгами не ссудил, за границу лечиться не отправил, а ведь как был ей обязан!
О Калмыковой, как о человеке, сыгравшем важную роль в жизни Ильича, Крупская говорила в январе 1924 года в Горках мужу перед его смертью, когда они подводили итог жизни. Ленин слушал жену внимательно, мотал головой. Но при всем желании ни сказать ничего, ни помочь ничем не мог. В утешение получила Калмыкова после кончины своего протеже письмо Крупской с прощальным приветом
Как видим, и питерская Тетка, и сызранский Монах умирали в бедности, одиночестве, по-видимому, восприняв печальный финал как историческую неизбежность.
Тысячи рублей Ерамасова и Калмыковой, как и других финансистов партии, предпринимателей средней руки, бледнеют перед суммами, что вливались в партийную кассу из такого денежного мешка, какой был у фабрикантов Морозовых.
Об их богатстве дают представление национализированные коллекции картин, фарфора, построенные ими в разных концах Москвы дворцы, среди которых один выделяется «мавританской» архитектурой на Воздвиженке (бывший Дом дружбы. – Л.К.), другой служит для дипломатических приемов на Спиридоновке.
В этом дворце Савва Морозов прятал от полиции большевика Николая Баумана и других революционеров. Из своих миллионов ссужал средства для издания все той же «Искры», каждый месяц в течение нескольких лет передавал по две тысячи рублей на ее нужды.
Савву видели не только в мануфактуре, которая была одной из лучших в России, но и за кулисами Художественного театра, одним из директоров которого он являлся. В своем дворце принимал отцов города, крупнейших писателей, артистов, казалось, вся Москва в его руках. Весной 1905 года он уезжает за границу, в Канны, и в номере отеля 26 мая пускает пулю в сердце.
Какое это имеет отношение к деньгам ленинской партии? Самое прямое.
«В этой смерти есть нечто таинственное, – писал друг Саввы Максим Горький. – Савва Морозов жаловался на свою жизнь: „Одинок я очень, нет у меня никого. И есть еще одно, что меня смущает: боюсь сойти с ума. Это знают, и этим тоже пытаются застращать меня. Семья у нас – не очень нормальна. Сумасшествия я действительно боюсь. Это – хуже смерти…“»
Прежде чем выстрелить в себя в «Рояль-отеле», Савва застраховал жизнь на сто тысяч рублей и завещал эту сумму… красавице актрисе Марии Андреевой, в те годы гражданской жене Максима Горького. Компания выплатила страховку за самоубийство. Эти сто тысяч Мария Андреева передала ленинской партии, в которой тайком от друзей-актеров пребывала, превратив номер в гостинице, где жила с Горьким, на углу Воздвиженки, в пиротехническую лабораторию и склад боеприпасов.
Эта очаровывавшая поклонников талантом и красотой дама писала:
«В квартире у меня была организована лаборатория по изготовлению так называемых болгарских бомб. Делать их учил Эллипс, учил он множество народа – всех не упомню, но в том числе и Черта, и дядю Мишу, и Николая Павловича Шмита-краснопресненского. Лаборатория была в узенькой комнате позади кабинета Алексея Максимовича, с выходом только в этот кабинет».
На такой пороховой бочке сидел и творил в 1905 году «Буревестник
Но сто тысяч Саввы Морозова – не самая крупная сумма, попавшая от Морозовых в руки партии Ленина. Савва Морозов познакомил однажды Максима Горького с племянником, студентом Московского университета Николаем Шмитом, внуком Викулы Морозова, чьи капиталы унаследовал молодой человек, учившийся делать бомбы.
Его особняк и квартира, фабрика на Пресне стали явками, базами первой русской революции. Николай Шмит вооружил дружину, купив на двадцать тысяч рублей маузеры, незаменимые для уличных боев, которых не было у московской полиции.
«Помню переданные мне Н.П. Шмитом десять тысяч рублей на боевое дело. Это было на квартире А.М. Горького», – пишет член МК РСДРП А. Войткевич. Подобные эпизоды рассыпаны на страницах разных воспоминаний.
Владел внук Викулы Морозова первоклассной фабрикой художественной мебели, которая была поставщиком двора его величества, выполняла заказы, в частности, сахарозаводчика Харитоненко. Подобную мебель из красного дерева сегодня в Москве никто делать не может.
Квартира Николая Шмита служила явочной квартирой Марата, так звали руководителя московских большевиков Вергилия Шанцера. Здесь он часто ночевал. Днем писал воззвания, статьи, принимал единомышленников…
При встречах с Лениным в Питере Марат рассказал о фабриканте-большевике, который платил партийные взносы несметными суммами, вооружил рабочих, создал на своем предприятии партийную организацию, нанимал мастеров не по квалификации, а по партийной принадлежности, платил жалованье секретарю партийной ячейки, ничего не делавшему за верстаком.
– Это замечательно, просто замечательно. Информируйте меня почаще об этой необыкновенной фабрике, – сказал Марату Ленин, как пишет сестра Николая Шмита Екатерина Павловна, о которой сейчас пойдет речь.
В свою очередь, и Ленин произвел на Николая Шмита неотразимое впечатление. Как свидетельствует сестра, брат определил лидера большевиков словами:
– Гениальный человек!
Последовав настойчивому его призыву и взявшись за оружие, фабрикант и рабочие славно постреляли, разоружили городовых на Пресне. Николай Шмит, к изумлению полицейских, лично заявился с дружинниками в участок, изодрал висевший на стене портрет императора.
Фабрика ощетинилась баррикадами. Отсюда велась стрельба по войскам. Вместо мебели делали гробы для погибших дружинников.
На просьбу военных очистить фабрику от восставших хозяин ответил отказом, после чего заговорили пушки. В огне пожара сгорел особняк, фабрика с мебелью, запасами красного дерева на сотни тысяч рублей, множество икон, для которых краснодеревщики делали оклады.
Хозяин «чертова гнезда», как назвали городовые фабрику юного Шмита, попал вполне заслуженно в Бутырскую тюрьму, откуда его возили смотреть на пепелище фабрики, убитых рабочих. Он то давал показания, то отказывался от них. Через 14 месяцев, когда Шмита собирались выпустить на поруки до суда, он разбил в палате тюремной больницы окно и, по официальной версии, осколком стекла покончил с собой, перерезав горло.