Ленин
Шрифт:
Он замолчал и отчаянно сдавил челюсти.
Подняв глаза, он начал говорить почти во весь голос:
— Не верю, что Ты существуешь и правишь миром, Ты — Бог! Если ты находишься в таинственном крае, подай знак, прояви свою волю, хотя бы — гнев свой! Вот я — Антихрист, глумлюсь над Тобой; бросаю Тебе в лицо отвратительные насмешки и проклятия! Покарай меня или докажи, что Ты существуешь! Докажи! Заклинаю Тебя!
Он долго ждал, прислушивался, водя горящими глазами по потолку и стенам.
— Начерти на стене огненное: «Mane, Tekel, Fares»!
В комнате царила абсолютная тишина.
Ленин слышал только пульс крови в висках и свое шипящее дыхание.
— Молчишь? — сказал он, сжимая кулаки. — Значит я не Антихрист, но, может, и Тебя не существует? Ты старая, ветхая легенда, обломки бывшей святыни с привидениями?.. Если бы я был обычным смертным и крикнул на весь мир: «Я презираю Тебя, потому…»
Вбежали врачи.
Ленин бормотал разорванные в клочья, перепутанные слова; на губах его была пена; он лежал, свесившись с кровати, неподвижный, холодный.
Недели вновь протекали в борьбе со смертью.
В короткие периоды сознания Ленин с ужасом смотрел в правый угол комнаты, где остались бронзовые крюки от висевших на них когда-то святых образов и широкую полосу, закопченную дымом лампады.
Он что-то шептал. Врачи старались понять упорно повторяемые больным звуки, но это были ничего не значащие и необычные для уст Владимира Ленина слова.
Дрожа и посматривая с опаской в угол, он повторял:
— Видение… видение… видение…
Горячка, несомненно, отравляла мозг, скрытый под замечательным, как купол, лбом, возвышающимся над проницательными, горящими глазами.
Ночью, когда медсестра и Надежда Константиновна засыпали, Ленин открывал глаза и ждал, стуча зубами и тяжело дыша.
Пред ним плыла легкая дымка, сотканная из прозрачных нитей, словно вуаль Елены Ремизовой…
Она приходила, бледная, с искаженным лицом, с глазами, источающими ужас и отчаяние, становилась у изголовья и вынимала красный обрывок бумаги с горящим на нем словом: «Смерть»! Она стояла долго, потрясая головой и угрожая лежавшему, или проклинала, поднимая вверх руки…
Потом она медленно уходила, а за ней появлялась обнаженная, укрытая волной черных волос фигура Доры. Она приближалась к постели, наклонялась над ним и роняла на грудь Ленина кровавые слезы…
В воздухе дрожала и билась в углах надрывная, жалостливая нота:
— О-о-о-ой! О-о-о-ой!
«Что это, бурлаки тянут тяжелую баржу и стонут под гнетущим их к земле, режущим плечи мокрым канатом?» — мечется досадная, неуловимая, стремящаяся обмануть мысль.
Из нависающего тумана ползет на коленях седая, грозная Мина Фрумкин, жалуется, плачет без слез и между стонами и всхлипываниями бросает короткое, тяжелое, как камень, проклятие на древнееврейском языке.
За ней идет высокий, бледный, с пламенными глазами Селянинов… а сразу за ним царь без головы… царица, вырывающая из себя вонзенный в живот штык; царевич с залитым кровью лицом; целый хоровод
Нет! Это его зубы издают резкий скрежет, его горло завывает и стонет, его грудь дышит с шипением… это он, Владимир Ленин, хочет сорваться с постели и ослабленными, забинтованными руками борется с Надеждой Константиновной, санитаркой и дежурным врачом.
— Ох! — вздыхает он с облегчением и проваливается в глухой и слепой сон.
Утром он просыпается больной и снова думает.
Через щели занавесок просачивается бледный рассвет; призраки, напуганные долетающими сюда с площади и из коридоров голосами, не приходят. Они попрятались где-то по углам и ждут, но не смеют выглянуть из своих укрытий… проклятые ночные духи, приставучие призраки!..
Пополудни он распорядился привести к себе агента «чека» Апанасевича и остался с ним один на один.
В раскосые глаза диктатора смотрит незнакомый Ленину человек, какой-то удивительный, таинственный, как змей. Неизвестно, только ли он смотрит неподвижным взглядом или отмеряет расстояние для прыжка.
Ленин шепчет, едва шевеля губами:
— Призраки… замученных приходят ко мне… угрожают… проклинают… Это не я убил! Это — Дзержинский!.. Ненавижу его!.. Торквемада… палач… кровавый безумец! Убей его! Убей его!
Он хочет протянуть руку к стоящему перед ним человеку. И не может. Его холодные руки тяжелы, словно налиты оловом… Губы начинают трястись, язык замирает, из уст появляется пена и плывет по бороде, шее и груди…
— За… тов… бра… Еле… золот… — беспорядочно шелестят и разлетаются стоны, урчание, бормотание…
Врач выпроваживает агента. Апанасевич уходит, кивая головой и преданно шепча:
— Тяжело болен! Такой удар… вождь народа… единственный… незаменимый…
Вновь ползли монотонные, долгие дни горячки и коротких вспышек буйства, бесконечно тянулись тяжелые часы обморока, бессознательного шепота, невысказанных, беспомощных жалоб, глухих стонов, хриплых криков.
Ленин метался и боролся с невидимыми фигурами, которые толпились возле его постели, заглядывали ему под веки, плакали над ним кровью, угрюмо стонали, шипели, как змеи…
Он не знал, что вспыхнула предсказываемая им в многочисленных выступлениях и статьях революция в Кельне и молниеносно пронеслась по всей Германии, принуждая Гогенцоллернов к отречению от престола, а немецкую армию — к отступлению за Рейн и перемирию; он не чувствовал, что уже распалась на части гордая империя Габсбургов и что во всех странах среди хаоса случайностей поднимал голову провозглашаемый из Кремля коммунизм. Он уже смело звучал из уст Либкнехта и Розы Люксембург в Берлине; уже призывали к диктатуре пролетариата Лео Иогихес-Тышка в Мюнхене, Бела Кун — в Будапеште, Майша и Миллер — в Праге, но их голосов не слышал создатель и пророк воинствующего коммунизма. Он боролся со смертью.
Офицер Красной Армии
2. Командир Красной Армии
Фантастика:
попаданцы
рейтинг книги
