Ленин
Шрифт:
— Ага! — подумал Владимир и резво пошевелился на стуле.
Студент взглянул на него с подозрением.
— Гм… — пробурчал он. — Молодых гостей приглашаете, господин профессор.
Остапов усмехнулся.
— Это брат Александра Ульянова, — прошептал он и громко добавил: — Владимир Ильич, хотя и молод, очень рассудительный человек.
— Ну ладно, раз так! — сказал студент. — Тогда едем дальше! Говорю вам, господа, виделся я с Михайловским, Лепешинским и другими, которые попробовали и железные решетки, и чистый сибирский воздух. Они говорят уже по-другому, хотя и не
— Какие же сейчас течения? — спросили его.
— Течение очевидное — никаких переговоров, только всеобщая, всероссийская против всероссийского царя революция, вот как! — воскликнул студент, смелым взглядом озирая слушателей. — Все-рос-сий-ская ре-во-лю-ци-я!
Повисло долгое молчание. Никто не знал, как отреагировать на такую серьезную новость.
Внезапно отозвался ученик гимназии.
Лицо его было бледно, но угрюмый взгляд был тверд, голос не выдавал ни малейшего волнения. Можно было в нем почувствовать даже некоторую издевку:
— Эти господа со свежего сибирского воздуха ничему не научились или же не поняли Маркса. На дне их души дрожит, как овечий хвост, та самая лояльность, которой здесь попрекали «Народную Волю». И это справедливо! У этой партии лояльная душа… Всероссийская революция не получится — это смешной план! Теперь мужики не поднимут бунта против церкви; против полиции и врачей — возможно, но, вырезав этих ненавистных и чужих им людей, на коленях поползут к подножию трона, чтобы вручить царю взятку в виде голов полицейских и эскулапов! Революция должна быть направлена не против царя, а против всего, чтобы камня на камне не осталось, чтобы десять лет трава не смела расти на поле битвы! Такую революцию может совершить не глупый, темный народ, а одна организованная и влекомая призывом партия!
Все с изумлением слушали парня с выступающими монгольскими скулами и раскосыми глазами.
После долгого молчания студент хлопнул в ладони и воскликнул:
— Об этом пареньке, скажу я вам, услышит весь мир! Запишите то, что я сейчас сказал. Этот парень головаст, вот те крест!
С того времени между учеником и профессором было заключено негласное соглашение.
Профессор преподавал историю только для него. Говорил смело и открыто. Особенно пылко рассказывал об обожаемых им декабристах. Рылеев, Пестель, Волконский вызывали в нем настоящее восхищение. Однако Ульянов слушал его с холодным безразличием. Лекцию он закончил уже с меньшим пафосом, после чего разыскал Владимира в коридоре гимназии.
— Что вы думаете о декабристах? — спросил учитель, касаясь его плеча.
— Думаю, что они были романтиками, — ответил ученик. — Революция, организованная самым слабым и ненавистным классом, — это авантюра, мелкий, ничего не значащий эпизод!
Вскоре Остапову пришлось изменить тон своих лекций.
Сын губернского советника рассказал о них отцу, который донес на неблагонадежного профессора куратору. Историк получил первое предупреждение и суровый выговор от директора гимназии, бывшего действительным статским советником и кавалером нескольких орденов.
Начались официальные, монотонные уроки по бессовестно фальшивой и нахально глупой
Остапов преподавал монотонным голосом, вперив взгляд в черную столешницу и не глядя на класс. Он чувствовал себя маленьким, никчемным, почти подлым. Он горел от стыда и угрызений совести.
Владимир слушал его угрюмо и с презрением.
Однажды к нему прибежала служанка Остапова и попросила немедленно прийти к профессору по важному делу.
Володя нехотя оделся и пошел.
Остапов сидел в халате, небритый, в расстегнутой на груди рубахе. Его волосы беспорядочно ниспадали на потный лоб.
Недвижимые и горящие глаза смотрели прямо отсутствующим взглядом.
Профессор даже не услышал, как вошел Владимир.
Он сидел за столом. Перед ним стоял большой графин с водкой и наполовину наполненная рюмка. Рядом было зеркало, в которое упорно смотрел уже пьяный Остапов, бормоча тихо и таинственно:
— Ха! Ты снова прилетел? Ну и что? Ничего нового и более страшного так и не скажешь! Я все слышал… Ты дал мне расписку, а я подписал ее. Слышишь? Подписал, вешатель!
Он оскалил зубы и со всей силы ударил по зеркалу. Оно со звоном и грохотом упало на пол, а за ним полетели графин, рюмка и учебник Иловайского.
Протрезвев от резкого движения, он поднял глаза и заметил Ульянова.
— А-а! — протянул он. — Вы пришли, несмотря на то, что… Но об этом позже! Садись, господин! Может, водочки?.. Хорошей такой, крепкой, с анисом… Петр Великий такую любил… Наш российский Антихрист!.. Петр Великий, плотник Амстердамский, новатор, покоритель загнившего Запада… Сперва его обокрал, а потом побил… Хитрый был, бестия — Петр Великий, царь с толстой дубиной!.. Вырубил в курной избе окно в Европу… постриг лохматым боярам бороды и распорядился, чтобы их считали за денди… Весельчак! Сынка своего за любовь к святорусской патриархальности, за привязанность к курным хатам, предрассудкам, лохматым, вшивым бородам в тюрьме гноил и палкой забил…
Владимир сидел не шевелясь. Он не понимал, что случилось с Остаповым.
— Я пьян! — во весь голос рассмеялся профессор. — Пьян! Русский человек счастливее остальных. У него есть убежище от боли, отчаяния, угрызений совести… Западный человек в таких случаях пускает себе пулю в лоб, бросается в реку или вешается на подтяжках, и — капут! А мы — ныряем в нирвану, мать-водку! Ха-ха-ха! Да, молодой человек, и вы с этим столкнетесь, слишком много у вас в голове и сердце… Авдотья, давай водку и две рюмки! И шевелись, как самая ловкая грация Бахуса!
Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и, подняв свою, произнес:
— In vino Veritas! Ave, amice, morituri te salutant! Bibamus!
— Я не буду пить! — резко, с отвращением ответил Ульянов.
— Не достоин я быть в такой благородной компании… — начал издевательским шепотом Остапов и вдруг весь поморщился, побледнел, задрожал и, глядя по сторонам, забормотал: — Видишь? Видишь! Там! Снова — там! Как искорки… Загорятся… погаснут и вновь загорятся… Это они!.. Идут… ругаться будут… материться…