Ленин
Шрифт:
На следующий день, просматривая газеты, Ленин долго и зловеще смеялся. На него набросилась вся социалистическая пресса, называя «анархистом», Маратом, преступником и сумасшедшим, страдающим манией величия и личных амбиций.
— Глупцы! Вредные глупцы! — шипел он сквозь смех.
Взяв в руки газеты российских социалистов, руководимых Плехановым, он перестал смеяться. Внезапно успокоился и внимательно читал, останавливаясь на отдельных выражениях и словах.
Закончив, он закрыл глаза и сидел в раздумье.
— Читала? — спросил он Крупскую,
— Я просматривала сегодняшнюю прессу, — ответила она. — Атака на тебя по всей линии!
— Атака… — шепнул он. — Атака, которая закончится их поражением! Пока меня ни капли не волнует послушный, хорошо воспитанный и выдрессированный, как цирковая собачка, европейский социализм. Я расправлюсь с ним позже! Придет время, и они об меня поломают себе зубы… Но я не могу оставить без ответа наших полоумных, идущих как стадо баранов за Плехановым. Он знает, что делает, только до сих пор не открыл свои карты! Остальные идут за ним, ни о чем не думая. Я не могу дальше ждать! Необходимо открыть глаза партийным товарищам и выбросить на слом старые социалистические «иконы»… или… или хотя бы испачкать их с ног до головы грязью. Я должен навести в этом порядок!
Он схватил «Зарю» и начал читать вслух.
— Слышишь? — воскликнул Владимир. — Меня называют Нечаевым. Столько лет со мной работают, а до сих пор меня не знают. Я — и Нечаев! Что у меня с ним общего? Классовая ненависть, вера в спасительность революции, энергия борьбы? Но это есть у Плеханова, Каутского, Бебеля, Лафорже, — ба! — даже у Чернова и Савинкова. Нечаев был бешеным слепцом, бездумно бросавшимся совершать сумасшедшие поступки. О, я не такой! О каждом своем шаге я думал годами и ставлю ногу там, где знаю каждый камень, малейший стебелек травы. Я знаю и могу предвидеть каждое содрогание души российского народа, которого никто не знает и никогда не знал… Лучшее тому доказательство — они меня не понимают!
Крупская тихонько рассмеялась.
— Что тебе пришло в голову? — спросил Ленин.
— Когда-то я читала твою характеристику. Уже не помню, кто писал, что ты самый способный ученик иезуитов, что в тебе совместились пороки и таланты Макиавелли, Талейрана, Наполеона, Бисмарка, Бакунина, Бланки и Нечаева, — сказала она со смехом.
— К такому биографу применимо определение российских попов, которые говорят о глупцах, что они «олухи царя небесного»! — ответил он и принялся весело и громко смеяться.
Это был смех удивительно беззаботный и искренний.
Ленин переехал в Женеву, где открыл газету, и здесь, в пещере «льва» — Плеханова, развязал войну против меньшевиков.
Он назвал их «гнилушками» и «побитыми псами», лающими на собственную тень.
Наконец, написал статью, которая напугала даже Надежду Константиновну.
Ленин доказывал, что меньшевики продались буржуазии.
— Так нельзя писать! — запротестовала Крупская. — Это уже явная клевета! Кто же поверит, что Плеханов, Дейч, Чхеидзе продались? !
Ленин смеялся, глядя на
Социалисты не оставили это обвинение без ответа.
Ленина вызвали на партийный суд.
Он явился спокойный, беззаботный, только в зрачках его запылали насмешливые огоньки.
На вопрос, имел ли он намерение вызвать в широких кругах трудящихся недоверие к партии, он улыбнулся и ответил:
— Я совершенно сознательно использовал такие выражения, чтобы рабочий класс понял мои слова буквально, то есть, что вы куплены буржуазией.
— Но ведь это отвратительная клевета! — воскликнули судьи, вскакивая с мест.
Ленин безразличным взглядом охватил собрание и, пожав плечами, спокойным голосом заявил:
— Борясь с противником, всегда следует использовать слова, вызывающие в толпе самые худшие подозрения. Так я и сделал!
— Где же ваши нравственные принципы? — спросил с возмущением один из судей.
— Кто же это, товарищ, рассказал вам такие бредни, что у меня есть принципы и что я преклоняюсь перед нравственностью? — ответил он вопросом, щуря глаза.
— Существуют незыблемые этические принципы… — начал судья.
Ленин его нетерпеливо перебил:
— Товарищ, не теряйте слов и времени! В моем словаре эти понятия не существуют. Мой принцип — революция; нравственность — революция!.. Вот и все! Для достижения успеха все пути и средства допустимы.
— Даже подделка денег или «одалживание» их у жандармов? — крикнул с места для публики, стуча себя в грудь, какой-то молодой человек. — Что вы на это скажете, товарищ Ульянов?!
Ленин загадочно улыбнулся и произнес мягким, доброжелательным голосом, как будто обращался к ребенку:
— Скажу! Товарищ, нет ли у вас с собой клише банкноты, я бы использовал его для печати во имя партии и революции? А может, у вас есть знакомый жандарм, который хотел бы дать деньги на моего «Пролетария», я охотно возьму?..
Поднялся шум, крики возмущения, проклятия.
Ленин поднял голову и хриплым голосом воскликнул:
— Товарищи! Мне нечего вам больше сказать. Я ухожу и заявляю, что ваш приговор не свяжет мне руки, что я буду поступать так, как этого требует дело революции и партии большевиков, то есть настоящих социалистов, а не лакеев, угождающих либеральным лжецам и демократическим шантажистам!
Однако противники мешали ему в Женеве на каждом шагу. Он даже не мог найти для себя типографию и вынужден был переехать в Париж.
Здесь Ленин и Крупская вели тяжелую жизнь.
В России все спряталось или полегло, удушенное усиливавшейся угрюмой реакцией.
Социалисты или отказывались от своих убеждений и переходили в лагерь легальных либералов, или оплакивали минувшее время надежды, утверждая, что революция умерла на долгие годы, а быть может, навсегда. Никто уже не искал новых путей, и только из далекого Парижа доносился одинокий, но могучий голос: