Ленинский тупик
Шрифт:
– - Из каких мест?
– Знала бы…
Юноша пристально вглядывался в нее.
– Как тебя зовут?.. Нюра Староверова?! А я все думаю: на кого ты похожа? На свою мать и похожа!.. Мы соседями были до войны. Ты и мать - две капли воды… Такие же глазищи. А скулы староверовские!
Я тебя вчера приметил, на концерте, когда ты… ну, расстроилась.
Нюра сама не могла понять, что произошло с ней.
Десять лет, десять долгих лет, день за днем, Нюра ждала, когда за ней придут - отец, мать, брат, родные люди. Детдомовцев чуть не каждую неделю
Взрослые, чаще всего мужчины в шинелях без погон, проходили мимо и мимо.
Правда, как-то один из них вдруг задержался возле нее. Нюра не решалась поднять глаза. Она видела только зеленые обмотки и разбитые ботинки с бечевками вместо шнурков, вдохнула запах дымка, пота, махорки - было ли что роднее этого запаха!
– Гляньте, кака чернявенька!
– услышала удивленное.- Тебя, дочка, не у цыган подобрали?
“Может, и впрямь у цыган?” - с. тех пор думала Нюра и плакала: никто ее не ищет…
.. .Отыскали ее. Отыскали!
С семи лет она гадала: какой он, близкий человек? Вот он какой, оказывается. В рабочих ботинках, как отец. Каменщик, как отец. Голубоглазка. Шураня…
У Шурани была мотоциклетка. За час домчали Нюру в полусожженное, за рекой, село Перевоз, к ее хате. Там жил чужой старик. Гончар. Он помнил и Нюру и ее погибших родителей.
Нюра теперь ездила в Перевоз почти каждый день. Помогала старику, таскала в ведре песок, месила глину. И Шураня был тут же… Вечером он снова сажал Нюру на заднее седло. Нюра обхватывала Шураню покрепче, обеими руками, они мчались по лесным тропинкам, и ветки осинника, хлестали их по лицам.
Как-то Шураня выключил мотор на полянке; стало так тихо, что Нюра расслышала, как шуршит листьями ветер и где-то на дальних болотах плачет чибис.
Она сидела и слушала жалобы чибиса, забыв разжать руки, которыми обнимала Шураню, и вдыхая его бензиновый, въедливый запах…
Через месяц Шура уехал. Прислал, как обещал, карточки с городскими видами.
Пришла осень. Оводами облепляли по вечерам Нюру нянюшки, поварихи. Подсаживались к ней на скамеечку.
– Им не рожать, пакостникам! Кому ты теперь нужна? ..- С этого обычно, начиналось. А завершалось часа через два советами беспременно поехать к нему, “предъявить ему, городскому, мандат”, “шмякнуть под ноги ребятеночка”.
Нюра молчала. Не убеждать же их, что он не пакостник. Угла своего у него нет. На койке мается. Прибьется к своему углу - подаст телеграмму.
Обида шевельнулась вместе с ребенком. “Не напишет. Не поинтересуется…”
Нюра начала копить деньги. На билет. “Не напишет. Не поинтересуется”. Сбила на чердаке, втайне от всех, чемодан. Рожать решила в городе, поближе к Шуре.
Но уехать не успела. Когда в сельском роддоме к Нюре поднесли розовенького, орущего Шураню, она, обмирая в душе, попросила санитарку, отъезжавшую в Воронеж, прислать оттуда телеграмму в детский дом, как бы от Шуры: “Приезжай”. Директор детдома, властная старуха, прозванная воспитанниками “Кабанихой”,
На станции Нюра, чтобы не разреветься, то и дело принималась ободрять директора:
– Не пропадем! Наймемся к Ермаку. Где Шура. А там… как сложится.
Ермаков все еще не приезжал. Руки Нюры, державшие сына, казалось, омертвели: вот-вот пальцы расцепятся.
Она прислонилась спиной и затылком к свежепобеленной стене и, чувствуя на себе взгляды проходящих, молила бога о том, чтоб не нагрянул сюда Шура. Вид у нее с дороги истерзанный. Она уже потеряла счет времени, когда в коридор вошел человек в мохнатой ушанке. Кирзовые сапоги по щиколотку в красноватой глине.
Нет, это не Ермаков, - с ним никто не здоровался.
Видать, сам решил наняться иль по какому другому делу.
Он прошел мимо нее в приемную, вернулся со стулом в руках. Поставил возле Нюры. Нюра испугалась:”У секретарши отнял?”
– Я постою, - сухо ответила она.
– Спасибо!
Но не утерпела, присела на самый краешек, укачивая орущего сына и глядя на входивших своими огромными, чуть припухшими цыганскими глазами. Только слепой мог не заметить этих сухо блестевших и полных отчаяния глаз.
– Вы кого ждете, товарищ?
– спросил ее мужчина в мохнатой ушанке, снова появляясь в коридоре.
Нюра молчала, вглядываясь в наклонившееся к ней костистое, как у Шурани, участливое, доброе лицо, и, вдруг решившись, попросила почему-то шепотом и скороговоркой, боясь, что ее перебьют:
– Человек ха-ароший. Не подержите сынка? Я отлучусь на минуточку. А?
Мужчина взглянул на нее оторопело, потоптался в нерешительности, - может, его смутил этот нервный шепот, - и воскликнул нарочито-беззаботным, почти веселым тоном:
– Конечно! Давайте!
Не успел он произнести это, как Шураня-маленький в мокром одеяле оказался на его руках.
Нюра в два прыжка, чуть коснувшись ладонью перил, одолела лестницу, влетела в отдел кадров, как, случается, вскакивает задыхающийся пассажир на заднюю площадку последнего вагона поезда, который набирает скорость.
– Я… У-уф! Каменщики нужны?..
Тот же старик писал что-то.
– Подождите, - буркнул он.
– Некогда, дяденька!
– вырвалось у Нюры, и она испуганно прикрыла ладонью рот.
– Дома детишки плачут.
– Старик вскинул на нее удивленный взгляд, но тут же пошутил: - Э, да тебе самой впору в куклы играть! Паспорт-то выправила, каменщица?
Нюра не могла оторвать глаз от медлительных, иссохшихся пальцев, которые заполняли личную карточку рабочего. Ее, Нюрину, карточку! Синий, вроде билета в кино, талончик - направление в общежитие - она схватила со стола, размазав чернила.
Шураня-маленький лежал на столе секретарши и орал с тем трагическим надрывом, с каким только способен орать грудной ребенок, которого давным-давно пора перепеленать.