Ленинский тупик
Шрифт:
Шураню уложили в качку, которую притащила откуда-то Ульяна. Качка выглядела заслуженной, похоже, ее передавали как эстафету.
– Ты с Александром, значит, в законе?
– вернулась к своему Ульяна, ставя на стол все, что у нее было: салаку, кружок колбасы, оставленный на утро.
Нюра отрицательно качнула головой, однако по лицу ее видно было, что этому она вовсе не придает значения. Подумаешь!
Тетка Ульяна присела к столу, разглядывая вспотевшую от чая Нюру.
Нюра нацепляла салаку на вилку медлительными застенчивыми движениями,
” Не обратать ей Александра. Нет…”
Но Нюра отвечала на вопросы смаху. Будто не слова - кирпичи укладывала:
– Поступить на работу - делов-то! Замуж выйти? Не дождется!
” А может, обратает…”
Потом тетка Ульяна и Нюра стояли на пощадке трамвайного прицепа, рассеянно глядя на желтоватые, с грязными подтеками окна. Ульяна в пуховой шали, которой она украшала себя лишь в церковные праздники. Нюра в резиновых ботах Ульяны и в зеленой шляпке с пластмассовым слоником, которую Ульяна одолжила у соседей за занавеской. Шляпку на Нюру надели едва ли не силой, содрав с ее головы старенькие, мятые платки.
– В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не горюй.
Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем.
– В любви указа нет!
Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу расслышала тоненький голосок.
– Тихон Иванович… он что, над Шурой старшой?
– Ста-аршой? Старшой -мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет по-мужски. Все “балочка”, “кирочка”, “рулеточка”… Тиша не старшой, он Ермаку правая рука.
– Он ваш знакомый?
– обрадовалась Нюра.
– Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы.
Нюра взглянула на нее молча.
Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья.
– На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под вышитым рушником перстенек, спели ему девки подблюдную: “За рекой мужик богатый гребет золото лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется - не забудется, слава!” “Тиша,- говорю ему, - вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в город - судьбу найдешь”.
А сестер-братьев у них была “Инякина пропасть”. Так их в селе и прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело, под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня. Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть,
Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким движением руки.
– Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе. Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми людьми в церковь.. Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а утром подался в город, питаясь Христовым именем.
От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой.
У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина -как его нынче?
– переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да разморенные.
Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу. Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили.
Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова песни: “За рекой мужик богатый гребет золото лопатой “. Метет-метет и всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать.
Ульяна вздохнула тяжко.
– Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков медный самовар послал. Горд!
А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом… А башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро, с прибауткой…- Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось:
– Да вы его любите!
Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким, улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
– А как его, прибаутного, не любить!- И теперь уже рассеянно, думая о своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: - Хотели ожениться, да разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог, девонька. Как сейчас помню: “Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства не сложишь…”
Я - куда? В петлю. У меня от него дитя росло…
Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не сказали, гады партЕйные… Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не пришлось с Тишей - хоть помру возле него… Какие только дома, девонька, я не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи задыхаться, чужую грязь отскабливать…
Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля, навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли. Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими вроде направил стопы в подвал - “угол обмывать”.