Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Объяснился. Сейчас, во дворе.
— Хороший он хлопец. Интеллигентный, отзывчивый.
Больше часа просидел Ленька в кабинете заведующей и вышел от нее внешне успокоенный, но все еще с красными опухшими глазами. Двор опустел, вторая смена уже начала заниматься. Кенька Холодец убежал домой трухать голубей. Только Оксана и Бучма сидели на ступеньках крыльца. Они вскочили ему навстречу.
— Ну что она? — быстро спросила Оксана.
Глядя прямо в глаза Бучме, Охнарь громко сказал:
— То, что я тогда в классе...
— Чего ты? Мы ж помирились.
— Нет. Я сволочь! Сволочь, сволочь, сволочь! — зло повторил Охнарь, и нижняя челюсть его опять затряслась.
— Я понимаю, ты тогда не со зла. Поэтому я и согласился с Оксаной сегодня после уроков...
Внезапно Бучма замолчал и не стал больше возражать.
— Идемте на Донец,— предложила Оксана.— Погуляем немного. Хочешь, Леня, удочку захвати.
Очевидно, она хотела отвлечь Охнаря от тяжелых дум. Он это так и понял и коротко сказал:
— Я домой.
И, круто повернувшись, пошел к себе на квартиру, на Проезжую улицу. Он еще слышал, как сзади, о чем-то споря, зашептались товарищи, но не оглянулся.
По дороге Леньке показалось, что сейчас в кабинете заведующей у него прорвался многолетний нарыв, весь гной вышел и ему стало легче.
Опекуны собирались обедать.
За стол Ленька сел скромно, однако увереннее, чем вчера. Аннушка налила ему тарелку окрошки с ветчиной и парниковым огурчиком. Помешивая ее деревянной ложкой, точно боясь обжечься, Ленька не вытерпел и одним духом выпалил о том, как к нему зашли одноклассники и как он разговаривал с заведующей. Умолчал лишь о своих слезах, которые все-таки считал постыдной слабостью.
— Значит, простили? — поощрительно улыбнулась ему Аннушка. — Повезло тебе.
Муж посмотрел на нее тяжело, сумрачно, и она замолчала.
Сам опекун ел основательно, как человек, проголодавшийся после работы. Сообщение бывшего воспитанника, казалось, не произвело на него никакого впечатления. И Охнарь вспомнил, что его хорошая новость теперь имеет не больше значения, чем осенний дождь для высохшего на корню жита. Ведь ячейка «Друг детей» уже отказалась от патроната над ним. Охнарь очень любил окрошку, но у него пропал аппетит. Наконец, набравшись смелости, он нерешительно спросил:
— Вы .. Константин Петрович, говорили с членами правления, что... я приехал?
— Сегодня некогда было.
— Когда ж вы... скажете?
— Успеется. Подумаешь, важная новость: Леня Осокин вернулся из колонии! Что ты, верховный главнокомандующий или путешественник Фритьоф Нансен?
Аннушка горько усмехнулась одними концами губ.
— Ты, Леня, ешь,—сказала она решительно и сердито покосилась на мужа. — Ешь получше. Успеете и после обеда поговорить.
Охнарь вновь помешал в тарелке, словно хотел остудить холодную окрошку, спросил, беспокойно ерзая на стуле:
— А что, если мне самому в правление пойти? Объяснить все и уже не за мастерские
— Может, ты думаешь, что у ячейки «Друг детей» имеется особое помещение? Тебе придется ждать целую неделю, пока мы у нас, в Дорпрофсоже, соберемся на следующее заседание.
Покончив с окрошкой, Константин Петрович потянулся за вторым блюдом.
— Что у нас: битки?
Вид у Охнаря был совершенно убитый, он не мог есть.
— Как же быть? — пробормотал он. — Ведь зачеты...
И тут Аннушка вспыхнула, вскочила с места, толкнула к мужу мясные битки с рисом, крикнула:
— Хватит тебе наконец, Константин. Хватит! — Она повернулась к Охнарю, залпом выговорила: — Ни в какую ячейку Константин Петрович не ходил. В правлении даже не знают, что ты.., убегал. Еще в субботу здесь твои товарищи по школе были, и Константин Петрович сказал им, что отпустил тебя в колонию, а сам ходил к вашей заведующей улаживать все. Вот и... ешь и успокойся.
Ни одна жилка не дрогнула на лице Мельничука.
Вот и воспитывай ребенка с таким невыдержанным человеком, как ты, — невозмутимо, холодно сказал он жене. — Сама ж ты считала, что Леонид убежал назад к беспризорникам.
— Считала, — покраснела Аннушка и засмеялась.
Ложка выпала из рук Охнаря в тарелку. Так, значит, Константин Петрович не только скрыл ото всех его бегство, а твердо надеялся на возвращение и все улаживал? Значит, вот о чем еще вчера порывалась сказать ему, Леньке, добросердечная Аннушка? Какие же они оба хорошие!
— Благодари, дружок, заступницу, святую Анну,— сурово, жестко сказал ему опекун. — У меня бы ты так легко не отделался. Ты что же думаешь, ты — человек, а мы — балалайки? Ты на наших нервах играть можешь? Смотри, Леонид, чтобы этот твой коник был последним. Ты теперь видишь, кто мы, твои воспитатели; мы тоже раскусили, что ты за орех. Обсуди хорошенько: нравится — живи у нас, нет — ступай в вагоноремонтные или куда-нибудь на курсы. Но уж если останешься — поступай по-честному. Нас, членов общества «Друг детей», сотни, деньги на твое воспитание мы отчисляем от своего трудового жалованья и уж конечно не позволим дурить себя. Говоришь: тебя оклеветали? Так ты решил оправдываться кулаками? Удар в зубы — слабый аргумент. Оправдываться можно только разумно. Нельзя идти на поводу у собственных звериных инстинктов.
Обычно всякое наставление Охнарь выслушивал, как скучную нотацию, при которой надо делать вид, будто слушаешь, а на самом деле впускать слова в одно ухо и тут же выпускать в другое. Сегодня он в первый раз в жизни прямо глядел в глаза наставнику, желая понять и усвоить то, что ему говорили. Он знал: дядя Костя — его защитник на деле, он не пустые слова бросает.
— Я ведь объяснял, — проговорил Охнарь. — Нарочно, что ли, бузу поднял? Наклепали в школе — я и не мог сдержать нервы. Теперь-то, конечно, я бы по-другому...