Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Отметились, если б нашли, — сказал худенький, желтоглазый парень с длинным подбородком, в дешевом однобортном костюме. — Не видите — ремонт? Сторожиха говорила, что секретарша рабфака действительно реальное существе и даже на часок появляется на рабфаке, однако легче сразу девять блох, чем одну эту даму. То она в моно, то в роно, то еще в каком «но».
— А как же вы в эту аудиторию попали? Кто разрешил?
— Секрет изобретателей. Да, чай, мы не к тёще на пироги приехали. Учиться. Сдвинули столы и раскинули табор.
— Здорово! — воскликнул
— Только будем приветствовать! — басом сказал третий парень. — Вы кто? Ага, художники? Мы с Колей Мозольковым, — кивнул он на гибкого малого в тюбетейке, — на театральный приехали сдавать. Скулин — на литературный. Теперь у нас тут представлены все три рода искусст, которые есть на рабфаке.
Добродушием и силой веяло от этого крупного, красивого здоровяка с бесхитростными, навыкате глазами. Он был в расшитой украинской рубахе, опойковых сапогах, смотрел простецки, будто хотел сказать: «Подсаживайся. Как дела?» С такими людьми хочется ближе познакомиться, войти в доверие, а то даже и пуститься в откровенность.
— Тебе-то, Матюшин, надо бы в консерваторию подавать, — сказал ему Коля. — Оброс ты у себя в Донбассе, в шахте, углем и не знал, куда соваться. С таким-то голосищем! А ну-ка рявкни.
— Поете? — спросил Шатков. — Любитель послушать.
Оглаживая подбородок, Матюшин молча и широко улыбался толстыми губами. Слез со стола, косолапо вышел на средину аудитории, деревянно опустил здоровенные руки и, немного осев, напружинив толстую шею, запел:
Был молод, имел я силенку,
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в те поры девчонку.
Его молодой бас заполнил все уголки аудитории, отдался дребезжанием в стеклах венецианских окон.
— Богато! — сказал Леонид, когда певец кончил, и восхищенно мотнул головой.
Шатков посмотрел на донбасского шахтера, с явным почтением: будущая знаменитость!
— Дуешь, как... оперник!
И лишь «писатель» Скулин, одобрив певца, сделал критическое замечание:
— Репертуарчик с душком. Поближе к современности надо.
— Ну-ка покажите свои картинки, — попросил «художников» Матюшин, довольный успехом.
— Могу! — Шатков быстро открыл папку, вынул альбом.
Рисунки были исполнены в карандаше и акварели. Большею частью — фигуры беспризорников в лохмотьях, схваченные старательной, но еще слабой рукой; уголки Баку, пейзажи Каспийского моря.
Альбом подвергся пристрастному осмотру и снискал похвальные отзывы.
Показал свои холсты и Леонид. Те же беспризорники, закат на Донце, украинские хаты под косогором, поясной портрет металлурга в замасленной спецовке. Рисунок живой, но не во всем верный, краски яркие, пестрые.
Будущие студенты одобрили и осокинские этюды. Он раскраснелся, с волнением выслушал оценки.
Затем решил
— Ты, Коля, тоже маленько ошибся адресом, — сказал ему худенький, желтоглазый Скулин. — Тебе в балетную школу надо, не то в цирк.
«Писателя» тоже попросили блеснуть своим творчеством. Не дожидаясь вторичного приглашения, Скулин тонким и каким-то режущим голосом прочитал длинный, тягучий рассказ. Его так же, хотя не столь уверенно, признали талантом. Судьи не скупились на похвалы. Ребят взбудоражила, волшебно. согрела атмосфера искусства, надежда на успех, на то, чего все они были лишены в родных уголках. Парни чувствовали живейшее расположение друг к другу, охотно бы поддержали любого чем могли, и каждый ревниво определял свое место среди новых знакомых.
— Братцы, да уже пять часов! — удивленно воскликнул Коля Мозольков. — То-то у меня в животе кишки свистят. Пора в столовку. У Мясницких ворот есть дешевая, я обедал.
— Дело. Только надо бросить жребий, кому манатки сторожить.
... Поздно ночью Леонид лежал на застеленном газетами полу, на бобриковом пальто, рядом с заснувшим Иваном Шатковым. «Вот она, столица! Искусство! Ну и да! — восторженно размышлял он. — Душа вон, а зацеплюсь за Москву! Неужто не найдется для меня парты на рабфаке, железной койки в общежитии? Поборемся! Завоюем!»
За ночным стеклом окна в глубоком квадрате неба блестела далекая звезда. Леонид вдруг решил, что это его звезда — счастливая звезда. Он возбужденно приподнялся на локте и долго-долго загоревшимися глазами смотрел на нее. Как бы запомнить эту звезду? В груди росло, ширилось радостное чувство: это было предвкушение чего-то очень хорошего, не совсем понятного, однако удивительно сладостного. Он ощутил в себе великий талант. Никто не знает, какую силу таит в себе осокинская кисть!
Внезапно Леонид заметил, что свет его звезды померк. Облачко нашло? Или уличные фонари глушат? Он обеспокоился: не сулит ли это несчастья?
Вдруг от души улыбнулся — экие бабьи предрассудки! Уронил голову на пальто и моментально заснул.
II
За полдень в аудиторию к будущим студентам вошел молодой человек в белой шелковой рубахе, в светло-серых, по сезону, коверкотовых брюках, из-под которых виднелись серебристые носки в стрелку. Брови у него были широкие, черные, губы немного толстые, красные, с легкой, почти неуловимой насмешливой складкой. На энергичном, хорошо пробритом подбородке молодого посетителя отчетливо выделялась ямочка. Солнцем юга, здоровьем несло от его сытой, ладной, бросающейся в глаза фигуры.