Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
За столиками наскоро завтракали всухомятку: зачастую куском хлеба, густо посыпанным сахарным песком, запивая это яство холодной водой из собственной кружки, которая потом тщательно пряталась в чемодан под кроватью. А иногда так и обедали.
К началу восьмого часа три четверти студентов покидало Гознак: оставались «дневники» и «вечерники». Наступало относительно спокойное время.
В сносную погоду солнце, кое-как вырвавшись из облачных подушек, убегало на чистый небесный прогал и торопилось заглянуть в окна Гознака. Блеклые радужные столбы с танцующими пылинками протягивались через весь
Прибранные койки выглядели опрятно, большинство студентов садилось заниматься, благо мест за столиками хватало для всех.
Однако тишины все равно никогда не было: слишком много оставалось народа.
Какой-нибудь паренек рассказывал занимательную историю, и вокруг его кровати собиралась кучка слушателей. Несколько человек сообща готовились к лекции, сев в кружок, едва не касаясь лбами друг друга, иначе им трудно было бы услышать то, что, напрягая голосовые связки, читал по учебнику товарищ. Черноглазый красивый украинец виртуозно играл на мандолине, и рядом толпилось много очарованных поклонников. А в противоположном конце комнаты-гиганта другой студент наяривал на гармонике «матаню», и двое парней умудрялись плясать в узком проходе, оттуда слышались припевки, дружные прихлопывания, хохот. Белобровый, востроглазый студент политехнического института, оказавшийся графологом, объяснял по почерку наклонности «клиентов», и вокруг него скопилась очередь, жаждавшая узнать, великие ли они люди или нет и что ожидает каждого впереди.
По узким проходам всегда слонялись скучающие одиночки; переходя от группы к группе, они останавливались и возле плясунов, и возле графолога, слушали несколько минут и с видом денди, которым приелись все светские удовольствия, лениво шаркали ногами дальше.
— Их бин, ду бист, ер ист, — сидя по-турецки на койке и зажав уши, бормотал Леонид, не замечая, что раскачивается, будто муэдзин на минарете. Он решил бегло повторить все то, что чудом уцелело у него в мозгу от школьных знаний.
Вечером из города начинался прилив студентов. В ранних сумерках устало громыхающие трамваи выбрасывали из своего чрева на кругу пустыря первые партии вернувшихся с занятий «ученых мужей и дев» — всегда шумных, неунывающих.
Помещение никогда не пустовало.
С Иваном Шатковым Леонид теперь виделся урывками: тот с утра уезжал заниматься в бывшую немецкую кирку на Старосадский. Встречались друзья только поздним вечером, почти ночью, когда Леонид приезжал с лекций из Наркомпроса. Иван, уже лежа в кровати, готовил уроки, моргал слипающимися глазами.
— A-а, пастор, — приветствовал его Леонид. — Давно с богослужения? По какому псалтырю нынче жарили?
Шатков откладывал учебник, улыбаясь, потягивался молодым, крепко сбитым телом.
— Здоров, бюрократ, — кивал он в ответ. — Отскрипел пером в департаменте? Кляузы нынче писали или докладную профессора слушали?
Такими шуточными фразами обычно весело, наспех обменивались друзья. Иногда кто-нибудь из них счастливым тоном говорил:
— В субботу вечером встретимся на базе православной церкви... стипендию получать.
Наспех раздеваясь, Леонид в постели дожевывал кусок хлеба, сметал
Вместе они проводили только воскресные дни. Уходили за Москву-реку в Нескучный сад, горевший багрянцем кленов, желтым убором белотелых берез, темневший густой глянцевитой хвоей елей, а то бродили у моста Окружной железной дороги, за которым уже тянулось голое осеннее поле.
Шатков не раз сетовал:
— Когда же мы с тобой, Ленька, порисуем? Плаваю в уроках — не всегда к берегу выгребаюсь.
— Хоть не тонешь, — невесело усмехался Осокин. — А я, брат, уже давно на дне сижу и пузыри пускаю.
За шутками друзья скрывали горькую правду: для рисования совсем не было времени. Вот освоятся — один в институте, другой на рабфаке, догонят свои курсы, тогда можно будет уделить час-другой и живописи. Как все меняется! Еще два месяца назад им казалось, что их место за мольбертом и только за мольбертом. А вот изучают языки — и ничего!
— Альбом вожу, — безнадежным тоном сказал как-то Шатков. — Попадется характерная фигура — набросаю в карандаше. Вот и всё.
Леонид и этого не делал. В голове у него перепутались «имперфекты», «прибавочная стоимость», «торговля в Киевской Руси», «образы революционных демократов» по романам Тургенева. Откровенно говоря, у него и рука не поднималась взять кисть, открыть тюбик: так уставал. С утра и до ночи все его время проходило между институтом и общежитием — минус четыре часа езды в оба конца. За полтора месяца ученья он забыл, что такое театр, кино, музеи.
Когда хотелось размяться, отдохнуть от яростной долбежки учебников, конспектов, Леонид шел в угол цеха, где жил Кирилл Фураев. Там всегда было оживленно, шли диспуты споры. Казалось, не было вопроса, который бы азартно, часами не обсуждали студенты: и строительство Магнитки, закрытие церквей, и почвообразовательную теорию профессора Вильямса, и разгром китайских генералов У Пей-фу, Чжан Цзо-лина, посягнувших на советскую границу, и ночной бинокль Эдисона, и нашумевшую книгу, и фильм. Леонид любил послушать «умных мужиков», сам встревал в спор, подавал реплики.
Во второй половине октября с ним стряслась беда: у него украли пальто. Обычно он клал пальто в голову под блиновидную подушку, а если зяб, укрывался им поверх одеяла. Укрылся и в эту ночь. Помнил, что под утро ему стало жарко — вероятно, он разметался, пальто сползло на пол. Когда проснулся — его не было. Леонид опросил соседей; никто ничего не видел. Очевидно, вор действовал в потемках и, разумеется, был свой, студент. Леонид заявил о пропаже коменданту общежития, но что тот мог поделать? Принял к сведению. Конечно, пальто благополучно уплыло из Гознака на Сухаревку, а то и на загородный рынок.
Узнав о несчастье товарища, Иван Шатков не мог сдержать улыбки:
— Гордись, Ленька, за фраера приняли! Значит, похож.
— А что? Студент. Четыре года пройдет — интеллигентная профессия.
— Свистнул-то сявка, — кипятился Леонид, дергая щекой, в бессильной злости кусая губы. — У кого взял? Не видит, как живем?
— Это брось. Забыл, как сами «калечили» бусых работяг? А разве блатные у нищих не отымали выручку? Наверно, есть бог на свете, раз он нашему брату платит той же монетой.