Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
Отвернулся и стал рассматривать левый грязный и мокрый ботинок. Прохудился, чинить надо. Все трещит по швам: студенческая житьишка. Ладно, плевать.
Подгорбунский выпрямился, отходя, бросил через плечо:
— Бдительным стал, Леонид? Скрывать мне свой «дух» нечего. Бухгалтер отец мой. В промкооперации. Легче стало?
Осокин не слушал, да, кажется, и вообще забыл о нем. Минут пять молча, неподвижно сидел на своей койке, сложив на коленях руки и словно чего-то ожидая. Тихонько встал и, деликатно поглядывая на соседей, будто извиняясь, что тревожит их, начал стелиться. Пустая шатковская койка стояла неразобранная и непонятно почему тревожила Осокина (куда
— Вот это дает малый! — весело сказал кто-то.
— Наверно, до института в оркестре на барабане играл.
Похмелье для Осокина вышло горьким. Мало того, что болела голова (это ерунда), стыдно было поднять глаза на друзей. Проверка кошелька оказалась более плачевной, чем он ожидал: обед, водка выпотрошили его подчистую. Последнее обстоятельство даже обрадовало Леонида. Все: пора взять себя в руки, этак черт знает до чего можно докататься.
«Хорошо, хоть Ванька Шатков не видел меня косым, — подумал он. — Завтра пойду на товарную станцию грузить. Говорят, там можно подзаработать».
XXV
Погода, как назло, выдалась отвратительная. С утра накрапывал мелкий дождик, на мутное небо, извиваясь, меняя очертания, наползали расплывчатые сизо-кофейные тучи. Когда Леонид шел по путям к товарным пакгаузам Казанского вокзала, окрепший ветер резал лицо, дождевые капли застывали на лету и кололи щеки ледяными крупинками. Прибыл состав с мандаринами, лимонами, артель почти сколотилась, и Леониду не пришлось ждать: сразу приняли.
По шатким сходням, проложенным из открытых дверей товарного вагона, вшестером стали сносить ящики с цитрусовыми в пакгауз. Носили почти бегом, Леониду скоро сделалось жарко, и лишь покраснели, распухли руки, хотя и они горели. Приемщик, с карандашом за ухом, пересчитывал ящики.
Короткий ноябрьский день угасал, когда артель кончила разгрузку, получила в конторе расчет. Один из ящиков с фруктами разбился, — а может, кто «помог» ему разбиться? — и грузчики понапихали себе в карманы оранжево-золотых мандаринов. Не отстал и Леонид. Гурьбой, вместе с артелью случайных сотоварищей, он по железнодорожным путям пошел на выход в город. Его несколько удивило, что четверо из них были деревенскими.
— Откуда сами? — полюбопытствовал Леонид. — Каким ветром в Москву занесло?
— Тем, что и тебя, — сказал проворный молодой парень в нагольном полушубке, вытяжных сапогах, с бойкими водянистыми глазами.
Остальные трое мужиков засмеялись.
Леонид сказал, что он теперь московский — учится.
— А мы мучимся, — сказал бойкий парень в нагольном полушубке. — Насекомую кормим.
Двое его товарищей опять засмеялись, а третий, длинный, жилистый, с покатыми плечами, видимо обладавший большой силой — он таскал ящики не сгибаясь, — сказал, благообразно утерев пятерней рот:
— Ну и язык у тебя, Демьян: цепец Молотишь — и одна полова летит. Мы, дружок, проездом тут, — покосился он на Леонида. — Завербовались в Сибирь. Лес будем валить, шахты новые, слышь, роют там. Агромадное количество угля объявилось в земле. Ждем сидим на Казанском поезда, а тут прослышали: деньжонок можно сшибить на разгрузке, вот и подрядились. Харч дорогой.
— Сейчас вся Расея всполошилась, — сказал другой мужик, в лаптях, с благообразной окладистой бородой. — Кто
— Уезжают, дядя Липат, потому как интерес есть, — сказал бойкий Демьян в нагольном полушубке. — Чего я, примерно сказать, не видал в Кочках? Тараканов? Иль как бабки чулки вяжут? Трактор поглядел — это предмет. А вербовщик твердый рубль сулит. Хужей, чем в колхозе, не будет. Нынче безработницы нету и разных биржов. Лишь протяни руки — найдут дело.
— Из нашего простого народа теперь в ученые определяются, — сказал узкоплечий силач, кивнув на Леонида.
На, перроне Осокин расстался с мужиками-строителями. После работы особенно сильно захотелось есть, и он зашел в громадный третий класс Казанского вокзала, чем-то похожий на ангар, надеясь заморить червячка в буфете. На стойке красовались только бутерброды с килькой, рыбные консервы. Взять, что ли, кружку пива, как вот этот здоровяк военный! Леониду вдруг стало жалко денег: совсем недавно нализался, этак никогда не справить пальто. Он еще бросил завистливый взгляд на военного, и внезапно из горла вырвалось:
— Хан! Юсуф!
Пиво выплеснулось у командира из кружки: так круто он повернулся к Леониду. Вдруг грохнул кружкой о прилавок, кинулся к нему, широко облапил ручищами, стиснул — у Леонида затрещали кости. Ну и здоровила вымахал! Плечи словно коромысла, грудь колесом. Леонид почувствовал себя перед ним маленьким. А Юсуф Кулахметов оглянулся назад, на деревянную скамейку-диван, басом крикнул:
— Юля! Скорей!
В подошедшей молодой женщине в меховой шубке, высоких фетровых ботах Леонид не без труда узнал Юлю Носку. Вот уж кого он никак не ожидал увидеть. Чего они здесь? Раздобревшая, черноглазая, нарядная, с красиво уложенными чуть вьющимися волосами — совсем дама. Встретил бы на улице, — может, и прошел мимо. Очень уж похорошела. И лишь те же девичьи ямочки на румяных щеках, на полном подбородке. Кто бы подумал, что семь лет назад она была поймана с воровской шайкой, сидела в тюрьме и по суду получила «срок»?
Юля радостно всплеснула загорелыми руками с золотым перстнем, протянула:
— О-он. Охна-арь. Чи нэ сон я бачу! Ты как в Москве?
— А вы?
— Вот Так встреча. Леонид решительно ничего не понимал: почему Юлька-то с Юсуфом вместе?
— Мы? Проездом, — басом сказал Юсуф.
Это ничего не объяснило Леониду. Юля Носка оглянулась назад, на деревянный диванчик, где сидела черноглазая девочка лет трех, в меховой шубке и капоре.
— Не забредет ли куда Муська? Да и вещи... Идемте туда. Ой, да как же это хорошо, Леня, что мы встретились. Юся, — обратилась она к Кулахметову. — Брось ты свое пиво, пошли сядем.
— Ступай, Юля, — сказал Юсуф. — Должны ж мы с Охнарем хоть по кружечке пивка выпить. Обмыть встречу. Ступай к дочке — в самом деле, заблудится.
Леонид радостно, вопросительно улыбнулся:
— Эта карапузка?.. Значит, вы...
— Давно, — с гордостью сказала Юля, радостно вспыхнув. — Юся еще учился на командирских курсах — расписались.
— Не думал я в колонии, что ты станешь мамзель Кулахметовой. Неужто еще там гулять стали?
— А это наше дело.
И Юля горделиво, с кокетливой смешинкой покосилась на Юсуфа. Загорелый, широколицый, он сиял, как медный чан: без слов было видно, как Юсуф счастлив, доволен женой, дочкой и вообще всем, что происходит на свете.