Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
Он вытянул вперед кулак с высунувшимся не застегнутым рукавом сорочки, взмахнул.
— Нет, позвольте, достаточно. В старое время в Западной Европе укравшую руку отрубали. Преступников ссылали на каторгу, на двадцать лет приковывали цепью к тачке. Кавказские горцы до последнего времени вспарывали грабителю. живот и засовывали туда похищенное. Наши мужички брали за голову, за ноги и били о землю: самосудам. И нам нечего церемониться. Жуликов надо уничтожать, как бешеных собак.
Пожилой горожанин в фуфайке, старых бурках, похожий то ли на пекаря, то
— Зачем с плеча рубить? Воры разные… которые от безработицы аль забаловали. Опять же малолетки. Почему не попытать людьми сделать? Власть, она нынче в корень смотрит.
Из-за угла Показался черный закрытый грузовой автомобиль с решеткой на крошечном окошке. Автомобиль остановился около ворот особнячка Открылись две створки задней двери, из тамбура выскочил молодцеватый милиционер, за ним второй. Они скрылись во дворе и некоторое время спустя бережно вынесли из дома белого от потери крови товарища — Охнарева сторожа, раненного Двужильным. Стонал он как-то странно: будто мычал. Когда его положили, молодцеватый кривоногий милиционер распорядился, глядя на скамейку, в глубине машины:
— Теперь вы грузитесь.
Толпа жильцов молча за всем наблюдала.
Охнарь с трудом встал, беспокойно оглянулся. В стороне со связанными руками стоял Калымщик; за ним еще один вооруженный милиционер.
— А где…
Охнарь не досказал. Калымщик понял его. «Остальные двое?» Рукав его пальто был полуоторван, шапку он, видимо, потерял, но держался прямо, головы не опускал, к тюремному автомобилю пошел твердым шагом.
— Сорвались, — громко, вызывающе сказал он и выругался. — Одни мы с тобой на «воронке» прокатимся.
Слабая улыбка тронула губы Охнаря, глаза радостно оживились.
Арестованных втолкнули в глубину машины, по бокам которой тянулись голые прикованные лавки. Садясь возле Калымщика, оголец подумал: что же теперь будет с Глашкой Маникюрщицей? Получит свободу? Захочет ли вновь сойтись с Хряком? А как поступит Модька Химик? Шайка разгромлена: пожалуй, надо менять хазу. Наверное, уедет со своей девчонкой на Урал: деньжонок на дорогу вполне хватит… Мысли эти у Охнаря мелькнули всего на какое-то мгновение, оставили безучастным, и он тут же их забыл. Тюремный автомобиль тронулся, и воры и милиционеры повалились один на одного.
Толпа жильцов постояла и тоже разошлась.
Начал падать снег; редкие сухие кристаллики, кружась, оседали на белые крыши домов, на заборы, голые сады. Час спустя снегопад засыпал кровь, следы от ельчатых шин тюремного автомобиля, и ничто уже не напоминало о недавно разыгравшемся здесь происшествии.
Трудовая колония
I
В два часа ночи на вокзале большой узловой донецкой станции началась уборка.
Вместе с пассажирами, безработными, которых во второй половине двадцатых годов немало скиталось по России, зал первого класса вынуждены были покинуть два подростка-огольца: Ленька Охнарь и его дружок, или, как беспризорники называют, кореш, Васька Блин. Стрелки за ноги вытащили их из-под лавок. Разбуженный Блин, выходя, поеживался движением плеч и всей спины; Охнарь лишь притворялся сонным и перед дверью попытался шмыгнуть назад и спрятаться за опустевшую буфетную стойку.
— Но, ты... транзитный заяц! — крепко схватил его за руку стрелок. — Иль чужие пожитки притягивают? Давай, давай на выход, освежись маленько.
Оба огольца оказались на перроне под темным, беззвездным весенним небом. Снег стаял недавно, зелень еще только собиралась распускаться: в воздух ощутимо чувствовался предутренний морозец. Дружки, разомлевшие в душном переполненном вокзале, подрагивая от холода, закурили.
— Сорвалось дело? — сказал Блин, вопросительно глядя на товарища.
Охнарь молча и жадно затягивался, стараясь согреться. Кепка его была надета козырьком назад, свалявшийся, кудрявый чуб падал на бровь. Он поднял воротник суконной мятой, перемазанной тесной тужурки. Васька Блин, мокрогубый, толстощекий мальчишка в рваном свитере, надетом прямо на голое тело, сплюнул.
И нэпманша такая попалась: вытаращилась как сова, и хоть бы дремотинка в одном глазу. А тут «архангел»: цап за ногу и поволок. Не успел я уползти под другую лавку.
— Заснул ты, — сказал Охнарь и густо выпустил табачный дым.
Блин смущенно замолчал.
Железнодорожный стрелок был близок к истине. Огольцы еще с вечера облюбовали корзины, баулы, чемоданы полной, холеной пассажирки с накрашенными губами, в серо-голубой беличьей полудохе. Прельстило их то, что ехала она одна, если не считать пожилого длинноусого гражданина с военной выправкой в зеленой венгерке, курившего из янтарного мундштука. Военный с дочкой сидел рядом с нэпманшей, любезно приносил ей кипяток в белом эмалированном чайнике и, видимо, ждал пересадки на тот же поезд.
Действовать огольцы стали осторожно, чтобы не навлечь на себя подозрения. Контролер у двери, небритый, с большими волосатыми ушами, не пускал беспризорников в зал первого класса, и когда Охнарь и Блин проникали туда, то держались порознь и за нэпманшей следили издали. Некоторое время им удавалось прятаться в толпе, за спинками диванов, но в конце концов контролер замечал их и выводил из зала.
— Нечего вам тут карманы обирать!
— Гля, — огрызались огольцы, — чего прицепился? Мы в Ясиноватую едем.