Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Ход со двора? — спросила одна из шинелей.
— Оттедова, оттедова, — поспешно подтвердил мужик. Пригнувшись, милиционеры проворно, один за другим, завалились в калитку. По забору от фонаря за ними скользили длинные уродливые тени.
Скоро все исчезли во дворе; казалось, эти черные скользящие фигуры действительно лишь померещились Охнарю. Но сам он стоял с зажатым ртом, часто дыша через нос, а его за плечо крепко держал милиционер. Захватили врасплох. Одурачили. Все кончено. Подвел. (Хоть, может, он совсем и ни при чем.) Сумели обойти, нагрянуть внезапно. Что придумать? Что придумать? Что? Стоило ему пошевельнуться, как широкая и теплая ладонь еще крепче сдавила его
— Пойдем-ка, малый, я тебя в отделение сведу, — сказал милиционер. — Машина в разгоне, придется пешочком…
Подбородок у него был голый, мягкий, щеки пухлые. Милиционер очень походил на деревенского парня. Может, в самом деле недавно в городе, новичок в отделении? Он медлил, поглядывал на калитку, на дом, видимо волновался.
Судорога ужаса, ненависти смяла лицо Охнаря, и он с неожиданной силой, как пойманный звереныш, забился в дюжих руках милиционера. Это лишь ухудшило его положение. Совсем нечем стало дышать, от боли заныла шея, плечо, из глаза скатилась слезинка, обожгла щеку. Он почувствовал, как его приподняли за голову, встряхнули и снова поставили на снег.
— Не брыкайся, гад, — с угрозой прозвучал над ним голос. — Как шмякну вот… мокрое место останется. Ну-ка иди, давай иди. С тобой еще беды наживешь.
Милиционер напоследок бросил жадный, любопытный взгляд на дом. Сквозь незакрытую калитку было видно, что черные шинели столпились на крыльце и осторожно отмычкой пытались открыть дверь дома. Охнарь закрыл глаза, секунду отдыхал.
Потом как-то сразу затих, вытянулся, глубоко забирая носом воздух. Рука, державшая его за шиворот, ослабила давление, в то же время понуждая двинуться вперед. И внезапно зубы огольца злобно впились в потную и отвратительно сладкую ладонь, он ощутил во рту чужую кровь.
— Милиционер негромко и удивленно вскрикнул, отдернул руку. Охнарь рванулся, отпрянул в сторону.
За углом открылась темная улица, поворот… Охнарь взволнованно покосился на свободный простор, легко перевел дыхание. Не отрывая блестящих глаз от милиционера, он сунул два пальца в рот и пронзительно, оглушающе и протяжно свистнул, пригибаясь, покраснев от напряжения.
Отскочить Охнарь не успел. Страшный, тупой удар в лицо, второй в живот качнули его, оторвали ноги от снега. Оседая на обледенелый тротуар, цепляясь дрожащими пальцами за холодные стенные выступы дома, он удивленно и жалко оглянулся и погрузился в томительное полузабытье.
Зазвенело стекло, ударил выстрел. Затем еще один — и они посыпались часто, как дробь колотушки ночного сторожа. Охнарь встрепенулся. Милиционер схватился за кобуру, нервно одернул шинель.
Со двора неожиданно перелетел узел, упал на снег. Забор закачался, с него посыпался снежок, и в воздухе мелькнуло сильное тело, блеснули оскаленные зубы, жуткие черные глаза. Двужильный словно перелетел через забор, его расстегнутое полупальто раскрылось, в руке блестел дымящийся револьвер. Согнувшись, он бросился к узлу, на бегу выстрелив в сторожившего Леньку милиционера. Милиционер, не попадая рукой в кобуру, выхватил наган, сделал шаг к вору, да вдруг согнулся, перекрутился на месте и сел на снег.
— Охнарик! Живой? Рвем.
Подхватив узел, Двужильный кинулся мимо фонаря, туда, где должен был ожидать извозчик.
Навстречу ему внезапно выскочил милиционер: видимо дом был окружен. «Стой! Стреляю!» Двужильный с разбега швырнул ему в ноги узел: тот споткнулся и упал обеими руками вперед. Двужильный метнулся за угол. Из калитки. мешая друг другу, вывалились двое милиционеров, передний, в усах,
Тьма поглотила их всех.
Это Охнарь видел как сквозь сон или в бреду и вторично впал в полузабытье.
… Очнулся он от холода. Голова слегка кружилась, от слабости мутило, позывало на рвоту. Он не сразу понял, где он, что c ним, почему сидит на той самой скамейке, на которую присаживался, когда нес стремку. А когда вспомнил — отнесся ко всему со странным равнодушием.
По-прежнему вокруг было темно. Спиною, сквозь кожанку, Охнарь ощущал ледяной холод от мерзлого забора. Невдалеке на снегу он увидел толпу заспанных, наспех одетых людей — очевидно, жильцов из соседних домов или квартир. В стороне прохаживался низкорослый милиционер. Он замерз: руки у него были засунуты в рукава шинели, сверху под мышку засунут револьвер, дулом вниз, и он постукивал сапогом о сапог.
Толпа плотно обступила бородатого мужика в тулупе и в валенках. Мужик, радостно возбужденный оказанным ему вниманием, весело поблескивая простодушно-хитроватыми глазами, рассказывал (и не впервые, видимо) о недавнем происшествии:
— … а квартера доктора Шипировича в аккурат над нами. Вот оне знают, — кивнул он на закутанную в ковровую шаль женскую фигуру. — Мы в аккурат под самым Шипировичем живем. И вот слышу, затопотело, затопотело… и будто упал кто. После женский вскрик… А это, как теперь дознались, Матрена Ивановна… домашняя кухарка Шипировичей. Сама милиция рассказывала. Когда грабители отпирали замок, она вскочила, а они уже в колидоре… Ей бы, Матрене, на помощь звать, окно выбить, она ж бежать кинулась. Ну тут ее по головке и ударили тяжелым предметом. Упала Ивановна, а вскрикнуть успела. Это я все слушал. И шаги ходют. Тут я и догадался. Доктор со всей семействой уехал за город, тетка у его помирает… Кому быть? Не иначе, грабители аль, например, воры. Некому больше.
Мужик оглядел жадно притихшую толпу, с удовольствием огладил бороду.
— И побежал в милицию? — не вытерпел из кучки какой- то любопытный.
— Побежал, да не совсем! — словно ожидая этого вопроса, воскликнул мужик. — Не совсем. Слыхал, что воры завсегда надсмотрщика оставляют. Мальчонку я сквозь щелку в заборе сразу углядел. И не пошел из калитки на улицу, а прямиком через двор вдарился, к мусорной, стало быть, яме. Там у нас лаз есть к суседам, а оттеда на другой квартал. Мы кумекаем. В городу, почитай, осьмой годок плотничаем. И как в милицию прибег, сразу доложил: «Круг дома, говорю, товарищи начальники, караулыцик ходит. Поаккуратней». Ну его и накрыли. Жалко, что не всех захватить удалось.
— Э, кормилец, слава богу, что так-то все кончилось, — махнув рукой, перебила его старушка в черном салопе, с ласковым, приятным, по-старушечьи краснощеким и белым лицом, — Словили-таки, иродов окаянных, не дали им обидеть человека. На каторгу их надо, в кандалы.
Длинный жилец в запахнутом демисезоне, в старом форменном картузе презрительно оттопырил нижнюю отвисшую губу.
— Не те времена, мадам, — желчно и поучительно глядя на старушку, сказал он. — Это царский закон охранял частную собственность, карал преступников. Присудили семь лет, семь лет и сидит. А теперешнее правительство действует методом, так сказать, перевоспитания. Хе-хе, — сухо, желчно засмеялся жилец. — Итак, с вашего разрешения, мы даем рецидивисту бесплатную квартиру, прекрасные условия, он отсидит третью часть срока, отъестся на бесплатных хлебах, получит амнистии разные, выйдет на свободу да и нас же с вами грабить начнет… Чего ему?