Ленька Охнарь

Авдеев Виктор Федорович

Охнарь спрыгнул на землю, сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. Сторож буркнул, не подымая головы:

— Ступай туда.

Ткнул ореховым кнутовищем на здание и стал распрягать коней.

Ленька огляделся.

Часового нигде не было видно. Впереди щетинился лес, тускло освещенный низким красным месяцем. В воздухе чувствовалась сырость: то ли выпала обильная роса, то ли невдалеке текла речка. У опушки смутно выделялись какие-то постройки; оттуда несло навозом. Где-то далеко, наверно на болоте, глухо и одиноко ухала выпь. Открытые окна двухэтажного дома глядели

темными немыми провалами; решеток на них не было. Только у застекленной двери веранды, на каменных ступенях, расстилался длинный желтый платок света.

Не торопясь Охнарь достал кисет с махоркой, — по дороге он ловко вытянул его из кармана сторожа, — свернул козью ножку.

— Ну и номер, чтоб я помер, — вслух удивился он. — Все настежь, никто не смотрит. Хоть обтыривай и срывайся.

Он пожал плечами, медленно обошел вокруг дома. По пути так, смеху ради, опрокинул кадку с водой, подставленную под желоб, сорвал горсть настурций с клумбы, понюхал и выбросил. Затем поднялся на ступеньки крыльца, ударом ноги распахнул дверь.

На застекленной веранде, за четырьмя длинными столами, ужинало с полсотни ребят и девочек. Перед каждым стояла кружка с молоком, на тарелках горой были навалены ломти хлеба. Под потолком блестел светлячок жестяной лампы. На краю скамейки сидел толстый полосатый кот и, шевеля усами, принюхивался к запаху еды.

Охнарь остановился посреди столовой — во рту цигарка, руки в карманах.

— Где тут дикобраз? — спросил он и ухарски сбил на затылок кепку.

(Так в бакинской ночлежке, где прошлый год зимовал Охнарь, огольцы называли воспитателей.)

— В чем дело? — отозвался коренастый, широкогрудый человек в поношенной солдатской гимнастерке. Он сидел у стены под свернутым пурпуровым знаменем, как бы возглавляя все столы. На противоположном конце сидела женщина-воспитательница.

Охнарь свысока и насмешливо прищурился. Он будто не расслышал ответа.

— Занимательная у вас тут местность, — сказал он и шумно высморкался посреди столовой.

Человек в солдатской гимнастерке спокойно встал с табуретки.

— Я воспитатель. Зовут меня Тарас Михалыч Колодяжный. Ты новый колонист?

Охнарь круто повернулся к нему и сделал вид, будто только что его заметил.

— Ах, так это ты? А это я. — Он ткнул, себя пальцем в грудь. — Крест да пуговица, хрен да луковица.

Охнарь поклонился с манерностью клоуна и неожиданно подмигнул колонистам. Грязные каштановые волосы кольцами падали нашего лоб, верхняя приподнятая губа придавала наивное выражение дерзкому лицу. На вид огольцу было лет четырнадцать; довольно плечистый, с выпуклой грудью, он, однако, совсем не удался ростом.

Ребята перестали есть, некоторые и рот разинули. А Охнарь, чувствуя себя в центре внимания, уселся на свободный табурет и, раскачиваясь на нем, с показной небрежностью объявил, что его направили в эту богадельню «покурортиться».

Желваки вспухли на широких скулах воспитателя, небольшие, с ледком, серые глаза пристально скользнули по Охнарю, словно оценивая его. Потом воспитатель слегка наклонил гладко остриженную голову и сказал хладнокровно:

— Рады новому товарищу.

Он

спросил, благополучно ли они доехали с Омельяном, был ли Ленька раньше в приютах, и как бы вскользь полюбопытствовал, сидел ли он в тюрьме. Затем предложил ужинать.

Оголец, все время скучающе глядевший воспитателю в рот, сразу оживился.

— Лады, — сказал он весело. — От шамовки я никогда не отказывался.

Колодяжный выразил надежду, что они уживутся, станут друзьями и задал новый вопрос:

— Где родился?

— Против неба на земле.

Тарас Михайлович сделал вид, что занят катанием хлебного шарика.

— На воле давно?

— С сотворения мира.

Охнарь явно рисовался: некоторые ответы его казались заученными.

— Сколько тебе лет?

— Откуда я знаю? У кукушки спроси, она всем отвечает.

Наступила пауза.

— Отец, мать далеко?

— На том свете богу райские яблоки околачивают… Батька как ушел с Красной гвардией, так и до свидания, а матка у немцев в комендатуре пропала.

— Учился?

— Натурально, — и оголец сделал красноречивый жест двумя пальцами, точно опускал их в чужой карман.

Колодяжный откинулся на спинку стула.

— Небось на вокзалах, на рынках тебя считали просто… образованным человеком? Ну, а как тебя зовут?

— Охнарь… В общем, Ленька Осокин.

Ребята и девочки — все в белых полотняных костюмах — смотрели на него с любопытством. Многие едва сдерживали смех. Даже Колодяжный слегка улыбался в красноватую бородку, и холодные глаза его светились ласковой усмешкой.

Он продолжал беседовать с Охнарем, а тот, уплетая ужин, рассказывал о корешах, о «воле» и отчаянно «вертел колесо [15] ». Жизнь свою он помнил слабо, а врал о ней так часто, что совсем все перепутал и сам теперь был не в состоянии отличить, где вымысел, а где правда.

15

Врал.

Допив молоко, Охнарь рыгнул.

— Порядок, — сказал он удовлетворенно, гладя себя ладонью по животу. — Теперь бы вздремнуть, и дело в коробочке, — и вопросительно поднял глаза на воспитателя.

— Сейчас тебе, Леонид, покажут, где спальня. Значит, жить теперь будем вместе, начнем работать, учиться. У нас есть свой струнный оркестр, хор, драмкружок: мы собираемся спектакль поставить, пригласить селян из Нехаевки, с хуторов. Можешь принять участие. Советую тебе для начала всем старшим говорить «вы». Ладно?

Охнарь передернул плечом.

— Могу и это: подлец буду. Я ведь все умею. «Вы»! Жалко, что ли? «Вы»!

— Да ты, оказывается, сообразительный, — с легкой насмешкой сказал Колодяжный. — Ну добре, спокойной ночи.

Он поднялся, показывая, что ужин окончен.

К Охнарю подошла воспитательница Ганна Петровна Дзюба, высокая молодая женщина с жирными, коротко подстриженными волосами. Щеки у нее были толстые, руки белые, крупные, с тщательно обрезанными ногтями, на больших ногах — щеголевато начищенные сапоги, блузка по-мужски подпоясана ремнем.