Ленька Охнарь

Авдеев Виктор Федорович

«Житуха-то здесь, оказывается, пух, перина — раз — люли малина», — И Ленька усмехнулся. В детдомах, где он раньше жил, все ребята были «нормальные» — деревенские лапотники, городские сосунки, и Охнарь на них смотрел свысока.

Первый трудовой пот напитал его сердце радостью и новым ощущением собственного достоинства. Охнарь внутренне улыбнулся самому себе не спеша, как это, он видел, делают мужики, расправил плечи, крякнул. Украдкой он осмотрел горевшие ладони, ища мозолей, но их, к огорчению, не было.

Солнце взошло

уже высоко и словно увязло в вате кучевых облаков. Душный знойный воздух едва струился. Ярко-фиолетовые тени подобрались к дубам и березам, сухая земля потрескалась, жгла босые ноги. За межевой канавой, поросшей высоким желтым коровяком, сурепкой, мимо хутора медленно тащилась арба, и дядька в заношенных офицерских галифе и пара сивых круторогих волов будто засыпали на ходу от жары, засыпала и пыль, лениво курившаяся из-под высоких колес. Одни зацветающие подсолнухи глядели широко, лучисто и сами напоминали маленькие солнца.

Охнарю надоело работать. Натруженные мускулы обмякли, ломило поясницу, к горлу паутиной липла слюна. А тут он еще, по неопытности, напился тепловатой воды из обливной макитры, накрытой лопухом, и совсем отяжелел. Его трудовой порыв угас так же, как и вспыхнул: незаметно и быстро. Осталась одна усталость и вялая пустота.

— Ша! — сказал он, утирая пот, и, бросив мотыгу, полез в кусты молодого березняка.

— Чего ты? — окликнули его ребята.

— Спать, — коротко ответил Охнарь. — Уморился.

Среди колонистов проскользнул недоумевающий смешок.

— А работать за тебя кто?

— Холуев нету, — отрезал Ленька. — Я им не нанимался.

— Обожди: кому «им»? — спросил Владек.

— Заведующему Паращенко. Воспитателям. Кому ж…

Заремба присвистнул:

— Нашел буржуев! Что это, их дом, земля? Эх ты, тепа-недотепа! Тут, брат, все для себя стараемся. Небось сам потом захочешь поесть молодой картошечки.

— Да еще с помидором! — весело подхватила Юля Носка.

Известный в колонии балагур Сенька Чулков, по кличке Жареный, тощий, с острым подбородком и большими оттопыренными ушами, которыми он умел смешно двигать, воскликнул:

— В нахлебники, Охнарь, целишься? Не выйдет! У нас что потопаешь; то и полопаешь!

Хлопцы окружили Охнаря, стали уговаривать. Ленька был искренне удивлен. Он никак не мог понять колонистов. Ужели они в самом деле согласны все время гнуть спину? Да что это — крепостное право? Теперь свобода! За что боролись, семь лет в братской могиле лежали? Вот он не хочет работать — и амба!

— По-свинячи твоя делает, — весь красный, бросил ему татарин Юсуф. Он еще что-то хотел сказать, но только сердито мотнул головой.

Это вы что же, учить меня собрались? — рассердился Охнарь. Он даже усмехнулся при мысли, чтоб он, урка, и вдруг стал зарабатывать мотыгой кусок хлеба. Всю жизнь сумел прожить, не замарав рук, а тут нате вам… копайся в земле, словно крот. Да его бы ребята с «воли»

засмеяли.

Он поднялся, выпрямился, бросил раздельно и едко:

— Я не легавый и никому не продавался. Не то что вы…

Владек Заремба сдвинул густые белесые брови, карие глаза его недобро блеснули.

— Ну ты… легче на повороте.

— А что?

— А то.

— Ударишь? Ух, какой ты красивый. Хотел бы я посмотреть.

Владек побледнел, вытянул вперед левое облупившееся плечо; его красный горбатый нос угрожающе приблизился к самому лбу огольца, а непокорная прядка волос, казалось, встала дыбом. Заремба был почти на голову выше Охнаря. Но Охнарь и глазом не моргнул, только весь напрягся, ожидая удара, готовый к драке. Он даже злорадно-сладостно ждал кулачной схватки. Ему стыдно было вспомнить, что тогда, в столовой, он струсил перед воспитателем. Он был рад на ком-нибудь сорвать обиду. По воровской привычке драться ножом или кастетом, Охнарь искал чего-нибудь тяжелого. Ага, вот мотыга.

Однако пустить ее в ход не пришлось.

Владек круто повернулся и пошел к своему картофельному рядку. По большим красным кулакам, по напряженно согнутой шее было видно, какое он сделал над собой усилие, чтобы сдержаться. Он схватил мотыгу и с таким азартом стал работать — только комья земли полетели.

Хлопцы молча и угрюмо расходились от места ссоры. Одна Носка не вытерпела и звонко бросила Охнарю в лицо:

— Сволочь ты, вот кто!

— Ну, ну, ты… барыня с мусорного ящика. Потише, — пробормотал оголец, внезапно усмиряясь.

— Я-то не барыня. У меня дело есть — птичня. Я индюками, курами заведую, кормлю их, снабжаю яичками всю колонию, а вот пришла подсобить хлопцам. Ты же паразит и белоручка. Паныч подзаборный.

«Гадюка языкастая». Ленька отвернулся, снял рубаху, расстелил ее на траве меж старых, обомшелых березовых пней и лег. Его душила злоба. На «воле» он бы этой Юльке все волосы повыдергивал, а тут чувствовал: хлопцы не дали бы и обругать ее как следует. Как это понять? На «воле» он был душа-парень, козырной валет, первый заводила! Кто больше водки выпьет из пацанов? Кто может проиграть в карты последнюю «бобочку»? Кто на бешеном ходу спрыгнет с вагона экспресса? Кто пойдет на «шарапа» — налетит на торговку и схватит товар из корзинки, с лотка? Он. А здесь его отталкивают? За что? Стервы они все!..

— Такой парнишка хороший был и, на тебе, испортился, — как бы про себя сказала Анюта Цветаева, и ее личико с острым подбородком и светлой челочкой над лбом отразило наивнейшее недоумение. Постоял на солнышке с мотыгой и завял. Я-то думала: вот ухажер. А этого ухажера надо с ложки кормить, как нетрудоспособного.

В глазах ее вспыхнул лукавый бесенок и пропал, но все, кто слышал ее слова, уже смеялись.

Охнарь с подчеркнутым пренебрежением сплюнул. «И девки-то все тут вредные. Осы какие-то».