Ленька Пантелеев
Шрифт:
– Мы не имеем намерения покушать?
– спрашивает он, поглаживая Ленькину руку.
Ленька хочет ответить, пробует улыбнуться, но у него хватает сил лишь на то, чтобы пошевелить губами. Голова его кружится, доктор Тувим расплывается, и Ленька опять проваливается, уходит с головой в воду. Последнее, что он слышит, это незнакомый мужской голос, который говорит:
– На Лермонтовском опять стреляют.
Однажды ночью он проснулся от страшного звона. В темную комнату с ураганной силой дул холодный уличный ветер.
Он услышал голос матери:
– Стеша! Стеша! Да где же вы?
– Барыня! Да барыня! Отойдите же от окна!
– кричала Стеша.
Он хотел спросить: "что? в чем дело?", хотел поднять голову, но голос его не слушался, и голова бессильно упала на подушку.
...Но теперь он просыпался все чаще и чаще.
Он не мог еще говорить, но мог слушать.
Он слышал, как на улице стучал пулемет. Он слышал, как с грохотом проносились по мостовой броневые автомобили, и видел, как свет их фар грозно и быстро пробегал по белому кафелю печки.
Он начинал понимать, что что-то случилось.
Один раз, когда Стеша поила его холодным клюквенным морсом, он набрался сил и шепотом спросил у нее:
– Что?..
Она поняла, засмеялась и громко, как глухому, сказала:
– Наша власть, Лешенька!..
Он не сразу понял, о чем она говорит. Какая "наша власть"? Почему "наша власть"? Но тут, как это часто бывает после болезни, какой-то выключатель повернулся в Ленькиной голове, яркий луч осветил его память, и он вспомнил все: вспомнил матросов-большевиков из гвардейского экипажа, вспомнил, как он крался за Стешей по Садовой и по Крюкову каналу, вспомнил и сундучок, и замок, и энциклопедический словарь Брокгауза... Уши у него загорелись, и, приподнявшись над подушкой, он с жалкой улыбкой посмотрел на горничную и прошептал:
– Стеша... простите меня...
– Ничего, ничего... Полно вам... Лежите! Глупенький вы, - засмеялась девушка, и Леньке вдруг показалось, что она помолодела и похорошела за это время. Таким веселым и свободным смехом она никогда раньше не смеялась.
В это время за дверью "темненькой" кто-то громко закашлялся.
– Кто это там?
– прошептал Ленька.
– Никого там нет, Лешенька. Лежите, - засмеялась девушка.
– Нет, правда... Кто-то ходит.
Стеша быстро нагнулась и, пощекотав губами его ухо, сказала:
– Это мой брат, Лешенька!
– Тот?
– Тот самый.
Ленька вспомнил фотографию с обломанными углами и усатого человека в круглой, похожей на пирог шапке.
– Он жив?
– Живой, Лешенька. На три дня из Смоленска приезжал. Сегодня уезжает.
Скрипнула дверь.
– Стеня, можно?
– услышал Ленька мягкий мужской голос.
Стеша кинулась к двери.
– Ш-ш... Ш-ш... Куда ты, колоброд? Разве можно сюда?!
– Ты куда, коза, мою кобуру от браунинга засунула?
– негромко спросил тот же голос.
– Какую еще кобуру? Ах, кобуру?..
Ленька приподнял голову, хотел посмотреть, но никого не увидел - только услышал легкий запах табачного дыма, просочившийся в комнату.
А вечером он опять проснулся. Разбудил его шепелявый старческий голос, который с придыханием проговорил над его изголовьем:
– Бедный маленький калмычонок... В какое ужасное время
Он открывает глаза и вздрагивает. Он видит перед собой страшное, черное, выпачканное сажей лицо. Кто это? Или что это? Ему кажется, что он опять бредит. Но ведь это генеральша Силкова, старуха вдова, живущая во флигеле, в шестом номере. Он хорошо знает ее, он помнит эту маленькую чистенькую старушку, ее румяное личико, обрамленное траурной кружевной наколкой, ее строгую, чинную походку... Почему же она сейчас такая страшная? Что с ней случилось? Остановившимся взглядом он смотрит на старуху, а она наклоняется к нему, часто-часто мигает маленькими слезящимися глазками и шепчет:
– Спи, спи, деточка... Храни тебя бог!..
И страшная костлявая рука поднимается над Ленькой, и грязные, черные, как у трубочиста, пальцы несколько раз крестят его.
Он вскрикивает и закрывает глаза. А через минуту слышит, как за ширмой мать громким шепотом уговаривает старуху:
– Августа Марковна!.. Ну, зачем это вы? Что вы делаете? Ведь, в конце концов, это негигиенично... В конце концов, заболеть можно...
– Нет, нет, не говорите, ма шер, - шепчет в ответ старуха.
– Нет, нет, милая... Вы плохо знаете историю. Во времена Великой революции во Франции санкюлоты, голоштанники{64}, именно по рукам узнавали аристократов. Именно так. Именно, именно, вы забыли, голубчик, именно так.
Голос у генеральши дрожит, свистит, делается сумасшедшим, когда она вдруг начинает говорить на разные голоса:
– "Ваши ручки, барыня!" - "Вот мои руки".
– "А почему ваши руки белые? Почему они такие белые? А?" И - на фонарь! Да, да, ма шер, на фонарь! Веревку на шею и - на фонарь, а ля лянтерн!.. На фонарь!..
Генеральша Силкова уже не говорит, а шипит.
– И к нам придут, ма шер. Вот увидите... И нас не минует чаша сия... Придут, придут...
"Кто придет?" - думает Ленька. И вдруг догадывается: большевики! Старуха боится большевиков. Она нарочно не моет рук, чтобы не узнали, что она - аристократка, вдова царского генерала.
Его опять начинает знобить. Делается страшно.
"Хорошо, что я не аристократ", - думает он, засыпая. И почему-то вдруг вспоминает Волкова.
"А Волков кто? Волков - аристократ? Да, уж кто-кто, а Волковы, конечно, самые настоящие аристократы..."
...Он спит долго и крепко. И опять просыпается от грохота. Кто-то властно стучит железом о железные ворота. На улице слышатся голоса. Из маминой спальни, куда на время переселились Вася и Ляля, доносится детский плач.
– Стеша! Стеша!
– приглушенно кричит Александра Сергеевна.
– Что там случилось? Голубушка, подите узнайте...
– Хорошо, Александра Сергеевна... сейчас... узнаю, - спокойно отвечает Стеша, и слышно, как в "темненькой" чиркают спичками... Шлепают босые Стешины ноги. Через минуту на кухне хлопает дверь.
Ленька лежит, не двигается, слушает. На улице и во дворе тихо, но воспаленному воображению мальчика чудятся голоса, выстрелы, стоны...
Опять хлопнула дверь.
– Стеша, это вы?
– Я, барыня.
– Ну, что там такое?
– Да ничего, барыня. Матросы и красногвардейцы ходят. С обыском пришли. Оружие ищут.