Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– Мам! Я здесь, дома. Ты чего?
– Ух, шельмец! Я тебе… – Она беззлобно грозила сухим костлявым кулачком. Всегда была готова потрепать и поколотить если не за проделки, то для профилактики. Однако убедившись, что парень переделал все вечерние дела по хозяйству, доверенные ему, успокаивалась и сменяла свой родительский гнев на материнскую милость. Акулина не знала, что такое нежность, ласка, поцелуи, и поэтому максимум, на что была способна, – потрепать Лёньку за непослушные вихры и почти нежно толкнуть в спину. Мальчишка тоже не понимал, что такое любовь. Отец не успел согреть его сердце и зародить в сыне ответное чувство, так как умер слишком рано. А нечто новое и особенное, не похожее на обиды
С девчонками Лёнька держался нарочито серьезно и холодно. Запомнил подслушанный когда-то на конюшне рассказ Петьки-боцмана, деревенского ухаря и гуляки, который был так прозван за некогда недолгую службу на речном буксире. Он любил громогласно порассуждать надтреснутым простуженным баритоном:
– С бабами завсегда надо строго! Хочешь, чтоб прикипела навсегда, – не замечай ее. Ну, делай вид, что не нужна она тебе сто лет. А коли сама заглядывается и заигрывает – гони от себя. Но не до конца. В самый отчаянный для нее момент – удиви ее! Раз, и цапни ее за плечи, сгреби в охапку и целуй…
Дальше Лёнька не расслышал, так как мужики-слушатели загоготали и шумно перебили рассказчика, да и мамка уже дважды позвала его от калитки. Так и не узнав, что же надо делать после поцелуев, он убежал домой.
Следуя нехитрой Петькиной науке, Лёнька так поступал и сейчас с прилипшей к нему востроносенькой, но симпатичной Танькой. Блаженные минуты отдыха и мечтаний он не хотел расходовать на глупые Танькины расспросы о свадьбе-женитьбе.
– Тань, я, может, путешественником стану. Поеду в Сибирь пушнину бить. Мне батя рассказывал, как там в тайге живут соболи да куницы вот такие… – Он развел широко руки, показывая размер чудесных зверюг.
– А ты своего Павлика помнишь?
Танька имела в виду отца Лёньки, охотоведа, служившего по лесной и охотничьей части, которого все в деревне очень любили за добрый нрав и небывалую щедрость. Она спросила об отце, потому что очень скучала по своему батьке Андрее Васильевиче Полевом, который служил на пограничной заставе и от него не было вестей уже больше двух месяцев. Отец же Лёньки, Павел Степанович, умерший два года назад, большей частью жил в лесу в своей сторожке-заимке, промышлял зверя и часто принимал заезжих охотников. Он никогда никому не отказывал ни в помощи, ни в ночлеге, ни в еде. За открытость души и отзывчивость, добрый нрав и щедрость все в округе – и стар и млад – звали его ласково Павликом.
Денег в семье почти не водилось, а вот кабанье сало, лосиная тушенка, мёд с собственной пасеки, соленые грибы в бочках да квашеная брусника, клюква и капуста почти не переводились. Всеми добытыми, бережно собранными дарами земли и леса Павлик охотно делился с родичами, соседями и теми, кто нуждался больше. Нередко через деревню проходили обозы с ссыльными и выселенными «враждебными элементами», которые смотрели на собиравшихся вдоль дороги «поглазеть на лишенцев» крестьян затравленно и жалобно. О таких этапах Павлика предупреждали заранее, так как он всегда был вооружен и, находясь на службе, был обязан помогать обеспечивать порядок. Охотовед и лесничий в одном лице, Павел Степанович строго выполнял поручения начальства, но обязательно подготавливал к таким дням два-три мешочка с салом, сушеной черникой, берестовым туеском засахаренного меда и травяным лесным лечебным сбором.
– Им, лишенцам, пригодится в дороге.
Чужие люди в деревне появлялись редко и были в диковинку, так что не только Лёнька с другими ребятами, но и взрослые любили поглазеть на эти скорбные караваны. Особенно много в прошлом году везли прибалтийцев: латышей и литовцев. После присоединения новых западных территорий два года назад советские органы продолжали наводить порядок. Также взялись за тех, кто жил вблизи границы, а до нее было всего шесть часов на поезде. Приграничные хутора, ранее заселенные латышами, поляками, литовцами, за тот год практически опустели. Очередная такая колонна шла через деревню прошлой осенью и состояла почему-то из одних женщин. Причем всех возрастов – от старух до юных девушек.
Отца Лёньки уже не было в живых, но дома лежало несколько мешков, приготовленных Павлом Степановичем незадолго до своей гибели, однако так никому и не отданных. Акулина вспомнила о них, стоя у края дороги и глядя на большую не то латышскую, не то литовскую семью, состоявшую из двух пожилых женщин с тремя девушками примерно от восемнадцати до тридцати лет. Мужчин на этой телеге не было. Видимо, арестовали, или того хуже… Взглянув на изможденных выселенных прибалтийцев, глядя в их бездонные впалые глаза, увидев сбившихся в кучку девушек, их лица, полные страха и тоски, даже строгая суровая Лёнькина мать не выдержала:
– А ну-ка, мигом в погреб и неси батькины «тормозки этапные».
Так Павлик называл собранные пайки для изгоняемых людей, названных по каким-то причинам «врагами народа». У него всегда они были наготове, чтоб поделиться с очередным бедолагой своими небогатыми запасами даров природы.
Мальчишка без лишних разговоров помчался к дому. Спустился в погреб, но неаккуратно открыл дверь, которая в самый важный момент поиска мешочков вдруг захлопнулась. Пока в темноте шарил да ударялся о бочки с грибами, капустой и брусникой, отыскивая мешки, времени прошло слишком много. Поэтому, наконец выбежав перемазанный землей, паутиной и пылью, с одним найденным мешком в руках, на центральную улицу, он увидал лишь мелькнувшую за поворотом телегу. Лёнька готов был разреветься от досады на предательскую дверь, холодный грязный погреб, конвоиров, что так быстро прогнали подводы с «высланными», однако собрал остатки своего детского, но уже вполне мужского характера и, надвинув поглубже кепку, помчался изо всех сил за колонной, поднимая за собой столбики пыли. Нагнав ту самую телегу с тетками, он с размаху втолкнул мешок самой старшей. Та от неожиданности вздрогнула и даже закрылась рукой, как будто ждала удара или пощечины.
Лёнька отскочил в сторону от налетевшего молниеносно и махнувшего в его сторону плетью молоденького, давно не бритого солдата на худом гнедом жеребце:
– А ну, пацан, ща-а-ас врежу!
Но не тут-то было, пацан ловко – пригодился опыт мамкиных уроков – уклонился от просвистевшей возле щеки кожаной казацкой двухвостки-плетенки и, показав язык конвоиру, остановился:
– У-у-у! Мазила! Тоже мне, стрелок Ворошиловский.
Конвоир звучно сплюнул, зевнул и лениво потрусил вперед колонны, командуя коню: