Ленкина свадьба(из сборника"Земля гай")
Шрифт:
— А экибану из трех пальцев видел? — ввернул Ломчик, показывая Аркаше фигу.
— Отдай! — не обращая на него внимания, Аркаша попытался залезть на стол, но Репа легко столкнул его. Аркаша не сдавался.
— Шел бы ты… в свой подвал, Алкаша, — Репа откровенно наслаждался ситуацией, причем с каждым разом он все сильнее отталкивал Аркашу, и тот под общий смех валился хохочущим под ноги.
У Ленки вдруг перехватило горло, так ей стало обидно за Аркашу.
А дальше сначала как будто выключился звук. А потом круг света сузился до размеров,
— Нельзя, нельзя смеяться над чужими стихами! Это совсем не круто, это… это зло, это подло, низко, — Ленка не могла найти нужного слова, — отдай, отдай ему книжку!
— Че?! — удивленный Репа повернулся к ней и уставился сверху вниз, разглядывая, как клопа под микроскопом. — Блаженная прибежала и что-то там пищит.
Весь задор вышел из Ленки, как воздух из воздушного шарика. Она испугалась, оцепенела, и ей вдруг показалось, что Репа сейчас сделает с ней что-то страшное, что она, несомненно, заслужила. Ленка зажмурилась.
Но гром не разразился.
— Отдай ему книжку, Иван, — к столу пробивался Юрка.
Юрка встал рядом с ней, и Ленка, плохо понимая происходящее, стала вдруг принимать, волны-чувства. Почувствовала, с каким отчаянием пытается Аркаша вернуть свою книжку. Ощутила силу и уверенность в своей правоте, идущую от Юрки. Страх Репы.
— Чисто конкретно отдам, если он пообещает сам нас позабавить, — Репа неожиданно схватил за грудки в очередной раз лезшего на него Аркашу, — обещаешь?
— Отдай ему книжку! — Юрка крепко взял Репу за руку. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза.
— Нужна она мне, как туберкулез, — Репа снова сунул книжку под нос Аркаше, но, когда тот, не веря, все-таки попытался взять ее, забросил книжку далеко
в кусты. — Бери.
— Клуб открыли! — и все, забыв про Аркашу, рванули внутрь.
Ленка все еще плохо соображала, и сердце ее отчаянно колотилось. Но оказавшаяся рядом Любка с силой потащила ее за собой. В это время кто-то схватил за руку Любку.
— Ма! — брезгливо сморщилась та, вырываясь от матери, но не выпуская Ленкиной руки, — опять?
— Любушка, доченька, не дай пропасть, — от Маньки за версту несло перегаром.
— Алкоголичка гребаная, — выругалась Любка, пытаясь обойти мать.
Манька взвилась:
— Мать не уважаешь?! А ты у меня хоть раз грязные простыни видела? А занавески? — она снова вцепилась в Любку. — Грязь дома видела? — Любка жила отдельно от матери: совхоз дал ей квартиру в голливудском бараке.
Ленке было мучительно неудобно от этой сцены. Гордость за Юрку, Аркашины стихи, собственная неожиданная смелость — и вдруг эта тетя Маня, неприятная, со слезящимися глазами, и Любка, глядящая на нее с ненавистью.
— Не позорь меня, — прошипела Любка, всовывая ей в руку бумажку.
Манька тут же удрала, как и не было ее, но осадок остался. Любка сплюнула, пошла в клуб. Ленка потащилась следом.
В
Манька со слезящимися глазами, Любка — все сразу забылось, и Ленка смело шагнула в полумрак, в круг танцующих девчонок. Ленка в первый раз — как-то само собой получилось — стала танцевать. Музыка в ее голове причудливым образом соединялась с Юркиными словами “отдай книжку”, и перед глазами стояло его лицо с жесткой складкой у рта, прищуренными глазами, и то, как Репа первый отвел глаза. И музыка была ее союзницей, и вела ее.
Сбоку от Ленки, под выцветшим лозунгом “Все лучшее — детям!”, сидели Юрка с Ломчиком. Они возбужденно смеялись и пили водку из грязных граненых стаканов. Откуда-то выплыла раскрасневшаяся Любка и уселась прямо на колени Ломчику, тот с готовностью предложил ей стакан.
В дальнем углу, уже совсем в темноте, какая-то парочка вовсю целовалась. (Кажется, это была Анька-мелкая, дочь Ленкиной напарницы Надьки, но не понятно с кем.) Рядом сидела, вытянув ноги, потная радостная Танька Сивцева и обмахивалась, как веером, старой газетой “Спид-инфо”. У нее на коленях пристроил голову укуренный Федька-чеченец, которому на женщин было наплевать. Он обалдело таращился в пространство и улыбался.
Начался медленный танец. Кружки девчонок быстро распались. Самые смелые под пристальным взглядом наблюдающих со скамеек суетливо склеились в парочки и неуклюже затоптались в центре зала.
Ленкино сердце зашлось пулеметной очередью: тра-та-та-та-та… Она в нерешительности покосилась вбок…
Ломчика с Любкой уже не было, Юрка сидел один…
Покачивая бедрами, к нему подошла Митькина. Точнее, не то чтобы к Юрке, так, к пустому сиденью. Медленно, качнувшись, и уже не так изящно, как под елками, задрала ногу и стала поправлять чулок.
— Тебе помочь? — спросил Юрка.
— Помочь.
— Выйдем.
И они вышли.
Ленка стояла одна-одинешенька посреди зала.
— Любовь-то, ведь она — все слезы, Леночка, — баба Лена гладила рыдающую Ленку по голове, — если любишь — наплачешься. И не только слезы, но и унижения. Ей, любви, сто раз надо в ноженьки поклониться.
— Но я все равно хочу любить, бабушка, — Ленка неожиданно обняла
бабушку. — Я так тебя люблю, так люблю. И маму с папой люблю. И Юрку люблю… и всех вообще… Отчего же так больно?
— Поплачь, милая, поплачь. Завтра воскресенье — пойдем на кладбище к прабабушке с прадедушкой, попросишь у них совета, что делать, скажешь: Натальюшка, Ефимушка, подскажите уж вы мне, как быть.
Глава 7
С утра, после смены, Ленка зашла домой за бабушкой, и они отправились на кладбище.
Кладбище было рядом с деревней. С перекрестка налево, за табличку с надписью “Куйтежи”, мимо турнепса, и снова налево, в лес. По воскресеньям с утра — мертвые принимают до двенадцати дня — туда и оттуда всегда тянулись люди.