Леннар. Тетралогия
Шрифт:
— Дурацкие сны, которые очень легко принять за реальность?
— Да. Я и принял… почти…
— Это не очень хороший признак. Да…
— Зато в моих снах приятно пахнет. В отличие от всех мест, в которых мы бывали в пределах этого Корабля…
— Гм… М-да… Понятно. А что Леннар?
— Ты задаешь этот вопрос в тысячный раз и сам знаешь ответ на него, дядя Марк. Я не знаю. Я не видел.
— Мы находимся совсем близко от Нежных болот, тут обостряются все инстинкты, — полувопросительно-полуутвердительно проговорил Элькан. — Я нисколько не удивлен, что тебе снятся яркие сны, мало отслаивающиеся от реальности, но мне все-таки хотелось бы услышать от тебя… ну несколько иное… Ты вот что-то бледен, Костя. А? Нездоровится? Для гареггинов это крайне нехарактерно.
—
Элькан хитро прищурился:
— Да ну! В самом деле? Все последние дни ты меня попросту настораживаешь, Костя. Не очень-то ты похож на недавнего бравого коменданта Этер-ла-Винга.
— Есть причины, — пробормотал Гамов и вытянул руки к огню. — Я не понимаю, дядя Марк, а что, ваши древние леобейские строители не могли смоделировать идеальный климат, ну вроде того, что на Гавайях, что ли? Холодно… Какая им разница, какие климатические условия программировать?
Элькан даже отвечать не стал. Это была явная попытка Гамова перевести разговор в другую плоскость. Но, промолчав относительно климат-установок древней Леобеи, не стал предводитель отряда развивать и ту тему, с которой поспешил сойти Константин.
Посидев около костра несколько минут, Гамов отошел в сгущающуюся темноту и, сев на склоне пологого холма, погрузился в раздумье. Подумать было над чем. Неоднозначно, странно, удивительно ощущал свое тело Костя Гамов все последние месяцы. Он мог бы сравнить его с фортепиано, к которому подошел совершенный профан в музыке и вдруг — неожиданно для себя — сыграл сложнейший этюд, написанный для пианистов-виртуозов великим и уже давно умершим композитором. Тело это давало совершенно неожиданные реакции в обстоятельствах, казалось бы привычных и неоднократно встречавшихся ранее. Так, искупавшись в обычной речке, Гамов вдруг поймал себя на ощущении, что чувствует придонный ил, как если бы он донырнул до дна и коснулся его рукой. Волны почудились ему продолжением его тела, вода словно обладала теми же тактильными способностями, что и его, Гамова, кожа, и оттого он чувствовал себе не инородным телом, попавшим в воды реки, а органическим продолжением этих водных толщ, пусть несколько более живым и горячим. Он мог, не открывая глаз, сказать, какая рыба водится в этой реке и в какой норе прячется речной рак. Все это пустяки, но за этими пустяками легко угадывалось истинное их значение, истинный масштаб этих вновь проявляющихся способностей…
Этот червь гарегг, какие же возможности он даст еще?
По склону холма протянулись две длинные тени. Это возвращались из вылазки посланные Эльканом лазутчики. Они отсутствовали уже около суток. Подняв руку, Гамов привлек их внимание. Один из лазутчиков был капитан Епанчин. В отряде Элькана именно он занимался рекогносцировкой местности, планированием тактических операций и являлся одним из троих отвечающих за боевую подготовку.
— Ну что? — произнес Гамов.
— Да ничего. Никаких результатов. Ни следа. Я, конечно, не думаю, что он свалится нам прямо на голову, хотя тут и такое случается. Уже по собственному опыту знаю… Личность-то, прямо скажем, очень заметная, а здешний люд совершенно не умеет врать! А уж применить к аборигенам земные методики допроса — дело верное, но результат!.. Результата-то нет, — устало выговорил капитан Епанчин. — Этот мифический Лен-нар как сквозь землю провалился, а нашего славного предводителя Элькана еще удивляет, чего это он САМ не выходит с нами на контакт!
— Сквозь землю — это в здешних местах очень даже запросто, — тихо сказал Гамов.
Костя знал, что говорил, а еще лучше знал это капитан Епанчин, который никогда не забудет падения с трехкилометровой высоты и земли, — аккуратной рукотворной чужой земли, раскрывающейся под ногами. Плывущей в серой дымке, надвигающейся и словно рассаживающейся на правильные квадраты нарочно кем-то размеченного ландшафта. Тогда даже не хотелось думать, кемименно, ну а потом отпала сама физическая
Надо сказать, объяснения почтенного Элькана не воспринимались уже так безоговорочно, как в первые часы и дни пребывания в мире Корабля. Земляне предпочитали наблюдать и делать выводы сами… Хотя главенства Элькана в отряде никто не оспаривал. В конце концов, как говорил Наполеон, «лучше один плохой генерал, чем два хороших». Сложно лучше и четче сформулировать принцип единоначалия…
— Это хорошо, что Крейцер выставил по периметру четыре сторожевых маячка, — продолжал капитан Епанчин, — здешние по крайности суеверны и принимают охранные огни за атрибутику новой… этой… их страшилки… Язвы Илдыза. Хотя от беспризорников и это не спасает.
— Ага, — кивнул Гамов, — наш отряд как блуждающая Язва Илдыза — это наводит на размышления. И что там — снаружи?За периметром?
Из темноты уже слышались голоса, они приближались, перекликались, люди называли Епанчина и его спутника по имени. Капитан взглянул себе за спину, туда, где на изломленной каменной гряде неподвижно стояли зеленые и красные огни сторожевого маяка. На этом маячке и на трех его братьях-близнецах замыкался контур охранного силового поля, позволяющего отряду разместиться на ночной привал в относительной безопасности… Капитан Епанчин сказал:
— Там, снаружи, война… Она не кончается ни на секунду. И главное — они сами не могут понять, с кем воюют и за что воюют. И потому не видно конца этой войне. Да ты не хуже меня знаешь…
— Если не лучше.
— Жрать охота…
— Там уже почти приготовлено, — сказал Константин, — сегодня, кажется, снова мясо… Лена Камара все вздыхает о своей вегетарианской диете, хотя во всем остальном превратилась во вполне ничего себе хищницу.
— Пойдем к кострам, — сказал Епанчин, — что ты торчишь тут на склоне? Ждешь, пока тебя выцелит какой-нибудь ночной стрелок из числа этих… «бродячих»? От них всего можно ожидать…
Ночь опускалась всем своим грузным туловищем, тяжелела, скрадывала очертания холмов, одно за другим глотала тучные, серые облака, задержавшиеся в небе. Ночь была пустынна и тиха, и ухо, привыкшее к ночному стрекоту кузнечиков, крикам птиц и плеску темных ветвей, принимало только пустоту. Ночи Дайлема страшны именно своей пустотой. Наверное, эту-то пустоту, эту словно выжженную и уже остывающую тишину и хотели заполнить своими голосами сидящие у костров люди Элькана, потому что гомонили едва ли не все разом.
У ближнего костра, где сидел сам Элькан, впрочем, говорили только двое. И то по очереди. Элен Камара — громко, отчетливо, раздражительно; криннец Бер-Ги-Дар — тихо, отрывисто, а еще время от времени вставлял коротенькие реплики Элькан, и был он тих и неразговорчив, что совсем не соответствовало его характеру и манере себя держать.
— Я довольно уже времени нахожусь в этом отряде, — держала речь француженка, с чудовищным акцентом выговаривая слова на Общем, — но для меня тем не менее не совсем ясны еще наши цели и особенно методы, которыми наш уважаемый Элькан намерен этих целей добиваться. Что у него? Осторожность! Осторожность превыше всего, а вот я нахожу его методы слишком деликатными. Местные скоты не слишком размышляли, прежде чем сунуть в мясорубку наших товарищей! Вон Ли Сюн не даст соврать.