Леонид Красин. Красный лорд

Эрлихман Вадим Викторович

В открывшейся 4 июля 1925 года в Гран-Пале выставке приняли участие Государственный русский музей, Академия художеств, Ленинградский фарфоровый завод, Монетный двор, а также известные советские архитекторы и художники — К. С. Мельников, В. А. Щуко, А. Н. Остроумова-Лебедева, В. В. Лебедев и другие. Красин выступил с краткой речью на открытии советского павильона, где присутствовали министры, дипломаты, представители прессы. Правда, праздник был подпорчен, когда собравшиеся вокруг дворца сторонники коммунистов начали петь «Интернационал»: сенатор Анатоль де Монзи, считавшийся сторонником франко-советской дружбы, устроил скандал, обвинив полпреда в провоцировании беспорядков, но Красин, как истинный дипломат, только иронически улыбался…

В Париже он сделал еще одно полезное дело — когда-то поселившийся там выходец из России со знаменательной фамилией Онегин создал Пушкинский

музей, скупая для него на последние деньги книги и предметы, относящиеся к «солнцу русской поэзии». Теперь он состарился, и музею, в фонде которого были уникальные издания, грозила гибель. Красин, как пишет Любовь Васильевна, купил у него коллекцию музея и отослал ее в Москву. Пушкин и другие классики (особенно Некрасов) оставались для него образцом, и он, по словам жены, равнодушно относился к современной литературе, живописи, музыке. Правда, любил синематограф — они с женой, как и с Тамарой, с удовольствием ходили на романтические мелодрамы, нравились им и буффонады Чарли Чаплина. Любил он и гулять по старинным кварталам Парижа, хотя ему угрожали новые попытки покушения. Обеспокоенные сотрудники посольства нашли для него телохранителя, но жена пишет: «Дочери рассказывали мне, что он находил особое удовольствие, ускользая от его наблюдения. Когда ему говорили, что ему угрожает опасность, он только отмахивался со словами „все это ерунда“».

Во Франции он продолжал встречаться с русскими эмигрантами (тогда такое еще позволялось советским дипломатам) и выполнять относившиеся к ним «просьбы» ГПУ. Одна из них касалась его старого друга Соломона, который в 1923 году был обвинен в финансовых злоупотреблениях, уволен из «Аркоса» и уехал в Бельгию, откуда отказался вернуться, став таким образом одним из первых советских невозвращенцев. Красин старался не поддерживать с ним контактов, но в начале 1925 года вдруг отправил ему письмо, предлагая ни больше ни меньше как стать руководителем агентурной сети ГПУ в Европе. Это письмо настолько возмутило Соломона, что он прекратил все отношения с Красиным, а перед этим отправил ему письмо, в котором говорилось: «Как ты, Леонид, мой друг юности, мой товарищ, мой брат, пишешь мне это!.. Поистине страшные времена наступили, если ТЫ — нет! это невозможно!.. глазам не верю… — ТЫ предлагаешь мне взять на себя это ПОДЛОЕ место, этот „выдающийся пост“, как ты его называешь!»

В цитатах из письма Красина, приведенных Соломоном, знаменателен такой фрагмент: «Ты сделаешь мне личную услугу, великую услугу, ты спасешь меня, если согласишься… Мои шансы очень упали, на меня вешают всех собак… и единственное спасение в том, если ты примешь это назначение и станешь во главе („о, как ты мог это выговорить!“ — патетично восклицает Соломон) чекистских организаций за рубежом…» По словам Красина, Дзержинский и его соратники «с восторгом» отнеслись к идее предложить этот пост Соломону, которого он соблазнял как опытный искуситель: «Ты получишь высокое назначение — пока еще название не придумано — генерального консула на всю Европу и др. страны… тебе будут подчинены все консулы… и, кроме того, ты будешь шефом всех учреждений ЧК, разведупра… словом, всей сетью замаскированных». Обличив бывшего друга, Георгий Александрович в итоге посоветовал ему «взять револьвер и покончить с собой». Неизвестно, было ли это письмо отправлено; его копию жена умершего в 1934 году Соломона нашла в его бумагах и передала в Русский архив в Праге, поскольку оно «проливает яркий свет на моральный облик Красина».

Красин действительно пытался в то время поладить с ГПУ, которое то и дело арестовывало его сотрудников, собирая компромат на него самого. В начале 1925 года в Лондон прибыла партийная комиссия для обследования деятельности «Аркоса», которая доложила в Москву о множестве нарушений. Под ударом оказался поставленный Красиным председатель правления этой организации А. Квятковский, которого в июне отозвали в Москву и там отправили за решетку. В 1927 году на закрытом процессе он был приговорен в 10 годам заключения, после чего бесследно исчез. Именно после этого из «Аркоса» и других торговых организаций за рубежом потянулся ручеек невозвращенцев. Впрочем, были они и до этого — например, в 1924 уехал в Америку пасынок Красина Владимир Кудрявский, которого отчим тоже пристроил на работу в «Аркос». В мемуарах он пишет, что сообщил о своем решении Красину, жившему тогда в Париже, и тот сказал, что не осуждает его. Но сам он был связан с советской властью слишком тесно, чтобы воплотить намерения уехать за границу, которые высказывал еще несколько лет назад. И дело было не в материальных благах и не в статусе — он, конечно, ценил это,

но всегда ставил дело, которое делал, гораздо выше. К тому же он, как ни банально это звучит, не мог представить, что будет доживать жизнь вдали от родины, припечатанный для всех ее граждан клеймом невозвращенца — почти что предателя.

* * *

Значение Красина в советской «пирамиде власти» неуклонно убывало. В октябре 1925 года его без всякого предупреждения решили перевести на должность полпреда обратно в Лондоне, заменив Раковским, который давно добивался этого. В письме жене 23 октября Красин комментировал это так: «По правде сказать, я почти никак (даже и про себя, не говоря уже внешне) не реагировал на эту перемену. С одной стороны, несколько жаль Фр[анцию] из-за климата, главным образом, и из-за здоровья маманички, а с другой — мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сиденье в Париже, что я, по правде сказать, не без удовольствия распрощаюсь со всеми этими господами]. Конечно, и в Лондоне не на розах придется возлежать, но как будто там все же больше похоже на дело. А и еще общее, я все более теряю вкус к дипломатической работе, и она меня влечет к себе все меньше и меньше».

^{Ледокол «Святогор»}

Когда Раковский в конце октября приехал принимать дела, Красин, не дождавшись его, уехал в Москву, готовясь оттуда отправиться в Великобританию. Но до этого ему пришлось заниматься другим важным делом: слиянием НКВТ и Наркомата внутренней торговли. Долгое время выступая против этого, теперь он смирился с неизбежным, хотя, по словам жены, не хотел работать в новом наркомате и заниматься громадным, малознакомым ему внутренним российским рынком. Тем не менее он говорил, что «уйти и умыть руки означает смириться с возможным разрушением монополии внешней торговли», и поэтому принял предложенную ему должность заместителя главы нового наркомата А. Д. Цюрупы.

Новый наркомат был создан 18 ноября 1925 года, еще более усугубив процветавшую в двух прежних бюрократию и плохую управляемость. Только в красинском НКВТ работали 25 тысяч человек, а в одном берлинском торгпредстве насчитывалось более 800 сотрудников. Несмотря на улучшение жизни в СССР, каждый чиновник хотел устроиться на теплое место за рубежом, а при удаче перетаскивал за собой друзей и родственников. Красин, как мы знаем, тоже был небезгрешен в этом отношении и искренне переживал, когда очередной его протеже проваливал работу или оказывался под судом. Справедливости ради надо сказать, что он, замечая «проколы» в деятельности своих сотрудников, старался как можно оперативнее избавиться от них, переведя на другую работу. Но сил и времени что-то замечать у него становилось все меньше.

Он давно знал, что болен, хотя точного характера своей болезни определить не мог. Еще в 1922 году его после обследования в Берлине отправили в немецкий санаторий, и он шутливо писал: «Эскулапы… вероятно, обдерут как липку, хотя я еще не сказал настоящего своего имени». Обследование в санатории выявило небольшое расширение сердца и аорты, и местный профессор заявил, что это, возможно, последствия скрытой формы сифилиса. Красину пришлось проверяться и на этот счет, хотя он и сильно возмущался. Никакого сифилиса не нашлось, причины патологии объяснили перенесенной когда-то в Баку малярией и велели пить йод, мышьяк и вести правильный образ жизни. «Словом, вся эта медицинская гора родила мышь… и первый знаменитый профессор оказался если не шарлатаном (хотя обобрал меня, с санаторием, изрядно), то во всяком случае спецом с предвзятыми идеями, склонным из пациента делать „опытного кролика“», — писал Красин.

Однако долговременных результатов лечение не приносило, и здоровье наркома становилось все хуже. Он объяснял это напряженной работой, но к концу 1925 года уже не находил в себе сил сидеть на совещаниях в объединенном Наркомате внешней и внутренней торговли. Он ложился на кушетку и в таком положении делал доклады, а посетителей часто принимал у себя дома, находясь в таком же положении. В ноябре его положили в Кремлевскую больницу из-за отравления — он писал жене, что «съел в Кремле кусочек языка, не очень, видимо, свежего». Врачи и в этот раз не нашли ничего серьезного: «Единственное — это малокровие и недостаток гемоглобина и красных шариков. Это, очевидно, результат того, что я почти не бываю на воздухе и солнце, и вывод отсюда, конечно, — необходимость перемены режима, поближе к природе».