Лепесток за лепестком
Шрифт:
Не хочу об этом. Считайте меня сумасшедшим, но вот что я вам скажу: не суйтесь в дальний Космос. Отсюда, не сочтите за чушь и сопли, Земля, даже и со всем своим злом, кажется просто цветком небесным, сапфирным, нереальным, необыкновенным.
А о своих домашних вспоминать – так это здесь хуже всего! Выть хочется – ради чего утратил, утратил утро с ней, утратил вечер, потерял ее ради, да, «важной работы», но как где-то в древней книге сказано: «Он шел, и такая тоска внезапно пронзила его сердце, как будто в самый разгар мученичества он потерял веру»…
Да мне и нельзя ничего рассказывать.
Теперь, летя «домой», я могу только взывать, да завывать.
А за-бы-вать?
…Я видел, как он сходил по трапу. Конечно, я так сильно, неистово завидовал тем, кто живьем присутствовал при этом событии тогда, в стародавние времена, в 1961 году. И видел-то я это, увы, естественно, уже в довольно слабом, серебрящемся и не цветном изображении, но, точно –
Но вот мы – два космоходчика – я и Егор, возвращаемся, как говорим, «на свой двор»!..
Сначала я долго ходил с мужиками, такими же, как я – выброшенными из времени после Космоса, – на рыбалку. А рыбку я всегда любил, да и лавливал. Потом я пил, ведь и спустя прорвищу космических лет на моем цветке-Земле в этом смысле почти ничего не изменилось. Разве что только выбор напитков. Когда я брился, мне было хуже всего – я себя лицезрел молодым. А ее, Маши, не было давным-давно. Да, вот еще что, но это только так, к слову: мода теперь стала такая «смелая», как здесь говорят, что уже не трогала.
Не знаю, пенсию мне платили, и аккуратно, но я жил – как ослепший путник пустыни, стремящийся к святыне.
Это стыли давно заброшенные кварталы. Я, пьяный, ничтожный покоритель небес – а те, материальные небеса, жестоки – или нас, послушных солдат, посылают не туда – шел к себе домой, шел к Маше. Теперь и это было давно. Но я вам расскажу уж все, как оно случилось, – до конца. Я вошел в нашу мертвую квартиру.
Ведь в эти кварталы и Луна будто не заглядывает, а может, и Солнце властей. И я вошел и заплакал. …И я вспомнил наш с Марией последний вечер. Была боль, истерика, тоска, тупое онемение. Она сидела и в каком-то ступоре пилила и пилила себе ногти. Пилила и пилила. Она сточила их, наверное, до самых пальцев…
Вот и снова я здесь… И я открыл кран – из него текла черная вода. Мебель провалилась в дыры. Продолжалась жизнь.
Избыточная. Забывчивая. Беспощадная. Меняла целые ландшафты. Что ей малая человечья норка… Пробежала здоровущая крыса – может статься, это теперь символ жизни. На мраморном подоконнике лежала пилка для ногтей.
…И Иван вспомнил, что теперь из любого, почти любого праха он сможет, должен воскресить, воссоздать свою Любовь!..
Выйдет – не из «пены морской» – из холодной металлической коробки, опутанной разноцветными проводами и тончайшими полями. Всюду здесь сиял медицинский хром, сверкал ортопедическим отстраненным блеском полированный никель. В клинической лаборатории, в этом хромированном храме, есть всегда некая взвесь, примесь атмосферы пыточной камеры. Родовые муки материи – на новый лад – писк и подвывание зуммеров, конвульсивные вихляния осциллографических синусоид, призрачное мерцание дисплеев, бесшумные и точные движения местных мистагогов, жрецов-теургов, облаченных в широкие зеленоватые комбинезоны; жрецов, лица коих сокрыты.
– Дубль номер ай би зет семь тысяч двести пятьдесят один икс два пять девять!!! – возглашает один из персонала.
– Встречающему приготовиться! – отзывается другой, и Иван переступает высокий пластиковый порог…
Там у них что-то не сработало, и Маша получилась несколько моложе программного возраста. Руководитель группы сильно извинялся, ссылался на «неотработанность процесса», «новизну, необкатанность оборудования», «недопоставку комплектующих агрегат деталей» и «астрологический барьер»… «Значит, – думал Иван, – Маша не может помнить мой отлет и ничего о нем не знает? Будет ли помнить она и о своей жизни уже без меня, и о своей смерти?.. Как отнесется она к своему возвращению?» – все это молниеносно пронеслось в вывихнутом сознании Ивана.
Он был выведен из оцепенения мелодичным и насквозь знакомым голосом, произнесшим довольно беззаботно, с характерной растяжкой: «Здравствуй, Ванечка!»
Из-за зеленой стеклянной ширмы, в зеленой же больничной хламиде выходила прежняя Мария. Ивану ничего не оставалось делать, как шагнуть навстречу – сквозь страх и риск.
Николай Рудницкий
г. Санкт-Петербург
Поэт, писатель, художник, музыкант и философ. Окончил Санкт-Петербургский государственный политехнический университет, кафедра Регионоведения. Автор семи поэтических сборников: «Мгновение века», «Песнь пустоты», «Луг», «Тесей по совместительству», «Перекати-Коля», «Настоящее неопределенное время» и «Литературная смерть», а также
Из интервью с автором:
– Жизнь – это приглашение к работе. Жизнь – это чистый лист, который нам всем предстоит заполнить текстом, чтобы впоследствии заключить даты в скобки. Хочется верить, что я иду к красоте.
Пейзажный агат
Снежное королевство