Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
— Обещаю, Мэри, — прошептал он в ответ.
В губы, в щеку поцеловать не решился — все на них смотрели. Лишь опять склонился к руке.
— До свиданья, Машенька.
— До свиданья, любименький.
Он отступил, кивнул, вновь вскочил в седло, обернулся, прощально махнул рукой.
Маша помахала напутственно.
Медленно разъехались.
Сердца у обоих стенали: свидятся ли еще?
«Дорогая Мэри.
Планы мои по дороге переменились. Должен был ехать в мой Тенгинский полк, штаб которого расположен в Тифлисе и куда был назначен я командиром взвода 12-й мушкетерской роты. Но остановился на три дня в Новочеркасске — навестил своего прежнего командира лейб-гвардии Гусарского полка, ныне — атамана Войска Донского генерал-майора Хомутова. Он-то мне и дал рекомендательное письмо к генерал-адъютанту Граббе [63] , что теперь командует всей Кавказской линией и Черноморской областью. Впереди поход против Шамиля.
Прибыл в Ставрополь поутру 10 июня. Страшная жара! Камни плавятся, а уж люди — подавно. Граббе принял меня как отец родной, согласился с доводами Хомутова и зачислил в штабные адъютанты, чтобы взять с собою на марш. Я едва не прыгал от радости.
В Ставрополе нашел многих моих товарищей — Глебова [64] , Жерве, Фредерикса, Сашу Долгорукого, Сержа Трубецкого и, конечно, Монго. Здесь же служит при губернаторе близкий друг мой и родич Раевский. Словом, не скучаю. Подготовка к выступлению идет полным ходом. Отдыхаем мало, а уж про литературные дела мне пришлось забыть вовсе. Ничего, Бог даст, позже наверстаю.
Дорогая Мэри, обожаемая Мэри, напиши скорее о московском житье-бытье и своих намерениях на ближайшее время. Жду твоего письма с нетерпением.
63
Граббе Павел Христофорович (1789–1875) — генерал-адъютант, командующий войсками на Кавказской линии и в Черноморье (1838–1842). В июне 1840 г. Граббе определил Лермонтова в «Чеченский отряд» А. В. Галафеева. Во 2-й половине октября Граббе сам вступил в командование «Чеченским отрядом», и Лермонтов выполнял его прямые указания в боях с 27 октября по 20 ноября. Граббе высоко ценил Лермонтова и после экспедиции 1840 принимал его и Л. С. Пушкина у себя дома в Ставрополе. Около 14 января 1841 г. Граббе поручил Лермонтову, уезжавшему в Петербург, передать письмо А. П. Ермолову. Граббе представлял Лермонтова к наградам за храбрость и к обратному переводу в гвардию. Узнав о гибели поэта, писал: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков преследуют его до смерти».
64
Глебов Михаил Павлович (1819–1847) — друг Лермонтова, секундант на последней дуэли. По окончании Школы юнкеров в 1838 был выпущен корнетом в лейб-гвардии Конный полк. Вместе с Лермонтовым участвовал в сражении при р. Валерик 11 июля 1840, отличился и был тяжело ранен. В апреле 1841 г. принимал в своем имении Мишково Лермонтова и А. А. Столыпина (Монго), ехавших на Кавказ. В Мишкове и после смерти Глебова хранился портрет Лермонтова с надписью: «Другу Глебову Лермонтов. 1841 год. Мишково» — и с полуистершимися стихами, а также кавказская шашка с буквой «Л.».
«Мишенька, любимый.
Очень за тебя беспокоюсь. Как тебе не стыдно: обещал мне не подвергать себя опасности, а теперь нарочно напросился в поход против этого ужасного Шамиля. Говорят, у него огромные силы, занял чуть ли не половину Кавказа и склоняет на свою сторону даже мирных горцев. Я от этих рассказов цепенею, как представлю тебя в горниле страшной войны. Для чего было не поехать в мирный Тифлис? Миша, Миша, ты совсем не думаешь о себе и о нашем будущем.
Я останусь в Москве до сорокового дня, дабы помянуть батюшку, а затем поеду с бабушкой в Петербург, чтобы выправить паспорт для выезда за границу. И — прощай, Россия! Надо отдохнуть, подлечить нервы и прийти в себя после потрясений нынешнего года. Стану тогда писать Ростопчиной, а она мои письма переправит тебе. И наоборот: ты пиши ей тоже, а она мне перешлет. Без нее можем потеряться.
Миша, золотой мой, бриллиантовый, я молюсь о твоем здоровье. Помолись и ты за меня.
Коли Богу будет угодно, мы еще увидимся и тогда решим, как нам жить дальше. Обещаю за это время не смотреть на посторонних мужчин. И, конечно, надеюсь на такое же поведение с твоей стороны в отношении посторонних женщин. Впрочем, ведь поэты такие ветреники! Верность — не ваш конек.
Я покорно приму любое известие от тебя. Лишь бы ты был счастлив. А со мною или без меня — дело уже другое.
«Дорогая Мэри.
Завтра выступаем, и писать совсем некогда, только несколько слов, а Андрей Иванович отнесет на почту.
Ты меня неверно поняла. В мушкетерской роте я бы подвергался намного большей опасности, нежели сейчас. Это штаб Тенгинского полка в Тифлисе, а меня бы надолго у себя там не задержали и послали бы в самое пекло. И совсем другое дело — штабной адъютант у Граббе. Минимум опасности, максимум возможности заслужить прощение. Так что не суди меня строго. Бог даст, еще увидимся.
Лермонтов, конечно, лукавил: боевые действия есть боевые действия, и опасность у всех была большая — что у мушкетеров, что у адъютантов, призванных обеспечить связь начальства, штаба, командира с боевыми частями на передовой. Просто хотел успокоить Мэри. Все еще надеясь на совместное счастье.
Глава
Император Николай I сидел за столом у себя в кабинете и сегодня выглядел несколько веселее обычного. Хотя осеннее наступление на Кавказе в целом принесло мало результатов и противники, потрепав друг друга, отступили на прежние позиции, горцы недосчитались нескольких тысяч. Правда, в эти тысячи следовало зачислить, кроме воинов под знаменем Шамиля, и сотни мирных жителей. Граббе и особенно генерал-лейтенант Галафеев [65] применяли тактику выжженной земли: заподозрив какой-нибудь аул в нелояльности, окружали его и уничтожали всех до единого — стариков, женщин, детей, сакли разрушали, посевы сжигали. Так в свое время действовал Ермолов, утверждая, что «эти дикари» понимают лишь язык силы. Стоило ли удивляться, что приток свежих сил к Шамилю не иссякал?
65
Галафеев Аполлон Васильевич (1793–1853) — генерал-лейтенант, командир 20-й пехотной дивизии («Чеченского отряда»).
Николай Павлович посмотрел на вошедшего к нему Михаила Павловича, вполне благосклонно принял его доклад об отходе русских войск на зимние квартиры. Сообщил:
— Мы внимательно рассмотрели представления генерала Граббе о наградах. Все вполне разумно и за малым исключением они нами поддержаны.
Поклонившись, великий князь взял бумаги, быстро пролистал, обращая внимание лишь на вычеркнутые фамилии. Вдруг споткнулся.
— Ваше величество не согласны с награждением Лермонтова?
Самодержец взглянул на брата с неудовольствием.
— Ты же знаешь, как я отношусь к этому бузотеру.
— Но поручик не только и не столько бузотер: генерал Галафеев говорил о его личном мужестве во время сражений, особенно у речки Валерик. — Он перешел на доверительный тон. — И потом, если бы Граббе просил о медали или ордене, я, возможно, усомнился бы тоже. Но ведь речь идет о его переводе в гвардию тем же чином с отданием старшинства и об именной сабле с надписью «За храбрость».
— Золотой сабле, — уточнил монарх.
— Золотой, конечно. Так за храбрость не жалко.
Император молчал, снова превратившись в каменного идола. Это было дурным знаком. Повторил:
— Ты же знаешь мое к нему отношение. Для чего каждый раз обострять? Для чего портить настроение?
— Да помилуй, дорогой! У меня и в мыслях не было…
— И императрица туда же: «снизойди», «прояви великосердие», «бабушка за него просила»… А зачем бабушка воспитала внука так дурно?
— Николя, помилуй: он храбрый воин.
— Храбрый воин, — раздраженно передразнил российский правитель. — Знаем мы этих храбрецов. Вместо Тенгинского полка оказался вдруг в штабе у Граббе. Отчего?
— Не могу знать, — огорченно ответил Михаил Павлович.
— То-то и оно. — Помолчав, император закончил: — Пусть еще послужит как следует на Кавказе. Впрочем, поощрить можно — заодно уважить императрицу и бабушку: дать ему отпуск на два зимних месяца.
— Это справедливо!
— Только передать… неофициально… чтоб не появлялся в свете в Петербурге. Пусть сидит при болезной бабушке где-нибудь в Москве. Или здесь, только у себя на квартире.
— Будет сказано.
— Я и так слишком милосерден к этому щелкоперу и ему подобным.
— Ваше милосердие не знает границ.
Николай Павлович насторожился.
— Не шути такими вещами, Миша.
— Упаси бог! Я предельно искренне.
— Знаю я твою искренность — палец в рот не клади, весь в покойную бабушку — Екатерину Великую.
Улыбаясь, великий князь отступил к дверям.
— Счастлив, что частица великой крови у меня в жилах.
— Все, иди, иди, после договорим.
Выйдя от императора, Михаил Павлович вытащил платок и утер им взмокший лоб и шею. Старший брат с каждым днем становится все нетерпимее и нервознее. Начинания его неизменно вязнут в российской действительности, как в болоте. Армия хоть и велика, но неповоротлива и уныла, боевого задора нет, как во времена Суворова и Кутузова. Но какой задор, если рекруты служат по 25 лет? Хуже каторги за убийство. А ведь армия — главное детище Николая. В остальных сферах процветают казенщина и официоз, за малейшее вольнодумство — кара. Общество замерло в развитии. Молодежь не знает, чем себя занять, — так и возникают печорины, как у Лермонтова… Михаил Павлович вздохнул. Подобные мысли ведь не только у него, но и у Александра, наследника; много раз говорил с племянником с глазу на глаз, но сказать брату и отцу не решались — не поймет, прогонит да еще и накажет. Приходилось проявлять полную лояльность. Скорого воцарения Саши ждать нельзя, да и грешно желать смерти собственному брату для освобождения трона. Будет, как с их отцом, Павлом Петровичем: воцарения ждал от Екатерины II больше четверти века, а когда власть свалилась в его руки, не сумел распорядиться ею на благо Родины…
Надо обрадовать императрицу: многие ее протеже получили награды и поощрения, в том числе и Лермонтов. И сказать Жуковскому — это он хлопотал за опального поэта. Пусть доложит бабушке о воле монарха — отпуск провести в Белокаменной и сюда носа не казать или в Петербурге, но сидеть, как мышке в норке.
Тяжкая у него доля — родственник самодержца.
А доля того во сто крат тяжелее.
Старший брат — Александр I — много раз собирался отречься. Тень невинно убиенного Павла его постоянно пугала.