Лермонтов
Шрифт:
Алла Марченко считает, что Лермонтов бросился защищать семейство Лопухиных от Сушковой — с ее «многолетним опытом охоты на женихов», с ее «плохо управляемым тщеславием»: «Понимал (он) также, что Алексею, не вмешайся он, Лермонтов, в его матримониальные планы, не выпутаться: дядьям засидевшейся девицы очень хотелось их повенчать, сбыть с рук «теряющий свежесть товар». Следовательно, прекрасно представлял, во что превратилась бы жизнь милого ему семейства, не говоря уж об Алексисе, если бы эта холодная, тщеславная, грубодушная женщина вошла в их дом на правах хозяйки!..»
Очень зло и несправедливо по отношению
Устраивая свой розыгрыш, Лермонтов видел в Сушковой прежде всего идеальную партнершу для сложной, мучительной игры в любовь. Если угодно, для игры в «обрывание крылышек бабочкам». «Теперь я не пишу романов, — я их делаю». Будь Сушкова действительно такой расчетливой охотницей на богатых женихов, она не влюбилась бы в Лермонтова и не упустила бы Алексиса с его пятью тысячами душ.
Роман продолжает развиваться с крейсерской скоростью.
13 декабря Лермонтов отправляется в Царское Село, в лейб-гвардии Гусарский полк («… Лермонтов мундир надел… вчерась приезжал прощаться и поехал в Царское Село, тетушка (бабушка Лермонтова), само собою разумеется, в восхищении», — отмечает Наталья Алексеевна Столыпина в письме дочери, Анне Григорьевне Философовой).
Однако в полку Лермонтов задерживается ненадолго. Через несколько дней он опять мелькает на балах и приемах — и везде встречается с Сушковой.
19 декабря — бал у знаменитого адмирала Александра Семеновича Шишкова, уже старого, «едва передвигающего ноги», но «доброго», по отзыву Екатерины Александровны: «Ему доставляло удовольствие окружать себя веселящеюся молодежью; он, бывало, со многими из нас поговорит и часто спрашивал: на месте ли еще ретивое?»
У адмирала Сушкова не без удивления обнаружила Мишеля; причем Лермонтов бойко беседовал «с былой знаменитостью». Увидев красавицу Сушкову, Александр Семенович простодушно сказал ей:
— Что, птичка, ретивое еще на месте? Смотри, держи обеими руками; посмотри, какие у меня сегодня славные новички.
После чего стал знакомить ее с Лермонтовым. Начался вальс, они пошли танцевать.
— Вы грустны сегодня, — начала Екатерина.
— Не грустен, но зол, — ответил Лермонтов, — зол на судьбу, зол на людей, а главное, зол на вас.
— На меня? Чем я провинилась?
— Тем, что вы губите себя; тем, что вы не цените себя; вы олицетворенная мечта поэта, с пылкой душой, с возвышенным умом, — и вы заразились светом!..
Сушкова не выдерживает и отвечает искренне:
— Да, я решаюсь выйти за Лопухина без сильной любви, но с уверенностью, что буду с ним счастлива.
Лермонтов вынимает козырного туза:
— Боже мой! Если бы вы только хотели догадаться, с какой пылкостью вас любит один молодой человек моих лет…
Екатерина «не понимает» намека:
— Я знаю, что вы опять говорите о Лопухине, потому что я первая его страсть.
— Отвечайте мне прежде на один мой вопрос: скажите, если бы вас в одно время любили два молодых человека, один — богат, счастлив, все ему улыбается, все пред ним преклоняется, все ему доступно, единственно потому только,
— Я надеюсь не быть никогда в таком затруднительном положении; судьба моя уже почти решена, я любима и сама буду любить.
— Будете любить! Пошлое выражение, впрочем, доступное женщинам; любовь по приказанию, по долгу! Желаю вам полного успеха…
Смущенная этими речами, Екатерина вернулась с бала в полном смятении чувств:
«Я вспоминала малейшее его слово, везде видела его жгучие глаза… но я не признавалась себе, что люблю его…»
Тем временем страсти накалялись. 22 декабря приехал Алексей Лопухин.
«Мишель, расстроенный, бледный», улучил минуту уведомить об этом Екатерину: все ужасно, Лопухин ревнует, «встреча их была как встреча двух врагов», и вообще «Лопухин намекнул ему, что он знает его ухаживанье за мной и что он не прочь и от дуэли».
История начала отчетливо приобретать вид одной из лермонтовских драм…
В письме Марии Лопухиной (23 декабря) Лермонтов совершенно другими словами описывает приезд ее брата:
«Я был в Царском Селе, когда приехал Алексей; когда я об этом узнал, я от радости чуть не сошел с ума; я вдруг заметил, что говорю сам с собой, смеюсь, потираю руки; вмиг я вернулся к своим минувшим радостям. Двух страшных годов как не бывало…
Я нашел, что ваш брат основательно изменился, он так же толст, каким и я был в прежнее время, румян, но постоянно серьезен и солиден; но всё же мы хохотали как сумасшедшие в вечер нашей встречи, — и Бог знает отчего?..»
Сушковой он преподносит куда более мрачную версию: «Если любовь его к вам не придала ему ума, то по крайней мере придала ему догадливости; он еще не видал меня с вами, а уже знает, что я вас люблю; да, я вас люблю, — повторил он с каким-то диким выражением, — и нам с Лопухиным тесно вдвоем на земле!
— Мишель, — вскричала я вне себя, — что же мне делать?
— Любить меня… Если не вы решите, так предоставьте судьбе или правильнее сказать: пистолету.
— Неужели нет исхода? Помогите мне, я все сделаю, но только откажитесь от дуэли, только живите оба, я уеду в Пензу к дедушке, и вы оба меня скоро забудете.
— Послушайте: завтра приедет к вам Лопухин, лучше не говорите ему ни слова обо мне, если он сам не начнет этого разговора; примите его непринужденно… Будьте осторожны, две жизни в ваших руках!
… Он уехал, я осталась одна с самыми грустными мыслями, с самыми черными предчувствиями. Мне все казалось, что Мишель лежит передо мной в крови, раненный, умирающий; я старалась в воображении моем заменить его труп трупом Лопухина; это мне не удавалось, и, несмотря на мои старания, Лопухин являлся передо мной беленьким, розовым, с светлым взором, с самодовольной улыбкой. Я жмурила глаза, но обе эти картины не изменялись, не исчезали…»