Лермонтов
Шрифт:
А от мерзляковского всуплета разит тюрей с квасом. Но если Мишеньке на пользу, если ему нравится...
Мерзляков однажды предложил свезти Лермонтова в приятный дом.
— Семейство покойного моего добродея Фёдора Фёдоровича Иванова. Служил смолоду капитаном в морском полку, но стяжал славу в отставке сочинением пьес: «Марфа Посадница» да «Семья Старичковых». Вам, молодым, они уже неизвестны? Жаль. В сих сочинениях воображение отлично сочеталось с рассудком. А из чего же и составляется ум? Бывало, целыми вечерами
Услышав это, Лермонтов уже загорелся поскорее посетить Ивановых вместе со своим наставником.
Они ехали сначала по московским улицам, причём коляска сворачивала во всё более кривые и невзрачные, приближаясь к предместью, а потом и вовсе выехала за черту города и катила уже вольно, в окружении зелёных холмов, пообочь светлой Клязьмы, к именьицу Никольское-Тимонино.
Мешковатый застенчивый Мерзляков совершенно преображался в незатейливой гостиной Ивановых. Словно сам клязьминский воздух зажигал его толстое отёчное лицо румянцем воодушевления.
Принимала их хозяйка, ещё моложавая, приветливая, привыкшая при первом муже жить в центре литературных слухов и мнений, и обе её умненькие дочки, почти лишённые жеманства, прилично воспитанным барышням, — по крайней мере охотно сбрасывающие его в «своей компании». Они на равных участвовали в общем разговоре.
Здесь Лермонтов неожиданно узнавал, что обожаемый им Пушкин с насмешливым неодобрением относился к Чацкому, герою «Горя от ума» (в гостиной Ивановых пьесу называли по-грибоедовски: «Горе уму») и считал Чацкого вовсе не умным человеком, лишь нахватавшимся возле умных людей громких фраз, которыми он сыпал к делу и без дела.
Лермонтова этот отзыв поверг в скрытое смущение. Личность Грибоедова остро интересовала его, любой беглый разговор о Грибоедове он впитывал с жадностью. Чацкого мыслил несомненным героем. Но ведь Пушкин...
Пушкинские стихи Лермонтов клал под подушку, просыпался с ними и засыпал. Прежде чем сесть за занятия, прочитывал несколько строф, а тогда уже начинал свой день. Иногда, задумавшись, вместо нужного урока вписывал в учебную тетрадь строки из «Кавказского пленника»...
В Таше Ивановой привлекла Лермонтова прежде всего атмосфера самого дома. Ради этой атмосферы, иной, чем в обычных дворянских гостиных, Мерзляков и привёл его к ним. По-детски тщеславясь, почтенный наставник с умилением декламировал посвящённое ему «Послание»:
Нет! Меньше прихотей, мой милый Мерзляков, И жизнь легохонько помчится. Ты знаешь, век никто на розах не проспит...— Как это верно, — бормотал он, утирая глаза. — Розовое ложе для немногих... Ну, милая девица, прочтите-ка из папеньки!
Таша не чинилась и выбирала чувствительное, переводы из Оссиана:
С сердцем, грустию исполненным, И с лицом, от слёз зардевшимся. Ждёт Минвана белогрудая Мила друга с поля ратного...Лермонтов слушал не стихи, а её самое. Душа, которая с детских лет искала чудесного, готова была поверить в чудо родственности другой души!
Наталья казалась ему более чуткой и переимчивой, чем её сверстницы. Она угадывала чужое настроение, на лету подхватывала чужую мысль. Не много же надо было неискушённому мальчику, чтобы подпасть под иллюзию понимания!
Почти с первой встречи между Ташей и Мишелем началась та вдохновенная игра,
Любовь — это особое состояние духа, оно почти не зависит от предмета любви.
Все мысли Лермонтова сосредоточились на Таше Ивановой потому, что настало время ему влюбиться. Он оттолкнулся от неё, как от берега, — и с каждым днём глубина чувства увеличивалась. Он уже не чуял под собою дна!
Источник страсти есть во мне Великий и чудесный; Песок серебряный на дне, Поверхность лик небесный; Но беспрестанно быстрый ток Воротит и крутит песок, И небо над водами Одето облаками.Почти в каждом заключены подспудные чувства, которые превыше сил. Поднимаются желания, и их нельзя преодолеть. Горевать значительно легче, чем наслаждаться: горюют о прошлом, которое можно подправить поздним милосердием к самому себе. Счастье не терпит проволочек и обрушивается всей силой; оно давит грудь, его едва можно вынести. Что-то поднимается из глубин, подобное чёрному хаосу, и переворачивает душу, как пласт земли лопатой. При свече он писал:
...Мне тяжко бденье, страшен сон; Я не хочу, чтоб сновиденье Явило мне её черты; Нет, я не раб моей мечты, Я в силах перенесть мученье...День за днём, неусыпно и ревниво наблюдая за Натальей, Лермонтов видел, как легко и естественно она существует в окружающем мире. Её радуют цветы — и она проворно, изящно управляется с ними, составляя букеты для гостиной. Хорошая погода манит её из дому на зелёные клязьминские берега, и, в отличие от других барышень, она не боится долгих прогулок, а кружевной зонтик берёт только для приличия, нимало не прячась от обжигающих лучей. Если нравились стихи, она могла декламировать их с чувством и удовольствием, легко заучивая на память, хоть целый вечер. Всё ей было интересно, и во всём она готова была участвовать, если находила в занятиях радость и пользу.
«В ней слишком много жизни, — уныло думал Лермонтов. — Она любит всё подряд, а следовательно, не может любить меня. Между нами пропасть. Ведь я хотел бы существовать ради неё одной...»
Он возвращался в Середниково, где гостил то лето у вдовы двоюродного деда Столыпина, к целому цветнику кокетливых барышень; там была и проницательная Саша Верещагина, и её романтическая подруга Катишь Сушкова [10] , прозванная им мисс Черноглазкой. Как ещё недавно он посвящал ей сердито-ревнивые стихи! Но теперь его мысли были прикованы к Тимонино.
10
...и её романтическая подруга Катишь Сушкова... — Сушкова Екатерина Александровна (в замужестве Хвостова; 1812 — 1868), знакомая Лермонтова, мемуаристка. Они познакомились весной 1830 г. в Москве у А. М. Верещагиной. Красивая, умная, ироничная, она стала предметом увлечения Лермонтова. С её именем связан цикл стихов 1830 г., посвящённый преимущественно неразделённой любви: «К Сушковой» («Вблизи тебя до этих пор...»), «Благодарю!», «Зови надежду сновиденьем...», «Нищий», «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор...»), «Ночь» и др.