Лермонтов
Шрифт:
— Наши! Ваше благородие, наши! — во весь голос закричал вдруг Пиня Рухман, радостно сияя на Гаевского карими глазами и протягивая руку куда-то в сторону Джубгской дороги.
Солдаты, повторяя: «Наши! Наши!» — рванулись от амбразур к краю галереи, махали руками, обнимались, крепко лупили друг друга по спинам, подбрасывали в воздух фуражки. Ликование перекинулось к ближайшим соседям — навагинцам; те же возгласы: «Наши! Наши!» — неслись с западного бастиона, где находился комендант.
Действительно, едва отступившие от крепости черкесы высыпали на Джубгскую дорогу, как они были атакованы конницей, которая беспощадно рубила их шашками и давила конями. Опешившие беглецы вяло оборонялись, поднимая над головой осадные лестницы. Это-то и увидели солдаты Гаевского, не поняв, что происходит.
Хаджи-Берзек,
Поняв это сразу же, Гаевский решил молчать, предоставив людям догадаться обо всём самим, когда черкесы, остановленные конницей, снова бросятся на штурм, но на лице стоявшего рядом с ним Ордынского была написана такая трусливая радость, что Гаевский не выдержал.
— Да не валяйте дурака хоть вы-то, — раздражённо сказал он. — Неужели не видите, что черкесов рубят свои...
Ордынский побледнел и сник, и плечи у него повисли, как у Самовича в тот день, когда впервые стало известно о готовящемся нападении. Гаевский отвернулся...
Между тем конница остановила отступление, и черкесы массой, гораздо более плотной, чем в первый раз, снова, постепенно набирая скорость, покатились к крепости. Часть конников — сотни три — спешилась и беглым шагом, держа наготове шашки, двинулась за наступающими.
— Вот те и наши! — оторопело сказал барабанщик Халчеев, оглянувшись на Гаевского.
— Как они своих-то по башкам, по башкам басурманы, проклятые! То ли ещё нам будет!.. — не скрывая страха, зажмурившись, отозвался другой барабанщик, Галкин.
Солдаты понуро возвращались на свои места. С Джубгского бастиона донёсся нетерпеливый пронзительный визг горна, глухая дробь барабанов. Оставаться на галерее, которую никто, как видно, не собирался атаковать, было бессмысленно, да и попахивало трусостью. Бездеятельность, кроме того, могла вконец деморализовать людей, особенно после этой вспышки надежды, погасшей так же внезапно, как и загоревшейся.
— За мной, ребята! — не давая людям времени на раздумье, крикнул Гаевский и выхватил саблю, — Наше место в бою!
Он побежал по галерее, внимательно глядя под ноги, чтобы не провалиться в стрельницу, и всё-таки в нескольких шагах от лестницы провалился, едва не поранив саблей обогнавшего его солдата. «Как Цезарь по пути в сенат», — не очень кстати мелькнуло в голове. Кто-то сильно подхватил его под мышку, помогая подняться; Гаевский взглянул вверх и увидел Пиню Рухмана.
Молча выбравшись, Гаевский потёр сквозь голенище саднившую ногу и, держа саблю как трость, чтобы она не мешала, подскочил к лестнице. Несколько солдат уже бежали через двор с ружьями наперевес, другие спускались; прямо под собой Гаевский узнал детски худенькую загорелую шею Терехина. Оказавшись во дворе, Гаевский остановился и осмотрелся. Многие солдаты скатывались с галереи прямо по бревенчатым опорам, повесив ружья за спину. Среди них он увидел Архипа Осипова. Снова, вскинув над головой саблю и крикнув «За мной!», Гаевский устремился к Джубгскому бастиону. «Сейчас! Сейчас!» — шептал он одними губами, сам толком не зная, что он разумел под этим словом.
Взбежав на вал, он лицом к лицу столкнулся с тремя неприятелями, только что перепрыгнувшими бруствер. Очень высокий и худой черкес, с жёлтыми, избитыми оспой щеками, замахнулся на Гаевского шашкой, но оглушающе громкий выстрел из-за спины Гаевского свалил горца. Второй черкес, держа перед собой кинжал в толстом волосатом кулаке и готовясь броситься на Гаевского, в котором он узнал офицера, поскользнулся в луже чьей-то крови и упал. Не дав ему подняться, подбежавший Пиня Рухман с размаху ударил его прикладом в голову, и с ужасом Гаевский услышал звук, с каким арбуз разбивается о мостовую. Третьего черкеса, обежав Гаевского, встретил старик Терехин. Приняв по всем правилам оборонительную стойку, он едва заметными движениями вытянутого ружья отклонял в сторону шашку горца всякий раз, как тот пытался нанести удар, и, словно дразня, легонько покалывал его штыком в грудь и плечи. Черкес, красивый и сильный малый с тёмной молодой бородкой, глухо рычал от бешенства и от презрения к своему немощному противнику. Выбрав момент, Терехин коротким круглым движением штыка выбил шашку из рук черкеса,
— Живый в помощи Вышнего! — услышал Гаевский голос Терехина, и в наивном благочестии этих молитвенных слов было такое пронзающее душу противоречие со всем творящимся вокруг, что Гаевский вздрогнул и приостановился, не думая об опасности. «Прости, Боже, этого бедного старика, которого научили убивать твоим именем!» — прошептал он, судорожно шевеля сухими губами.
Пиня Рухман и Архип Осипов действовали рядом. Часть стены, сложенной из наспех промазанных кирпичей, под тяжестью осадных лестниц, по которым взбирались атакующие горцы, обвалилась беспорядочной грудой, и образовалась брешь. Её-то и охраняли Пиня с Архипом. Ворвавшись в брешь, черкесы, секунду простояв на зыбком гребне и не видя другого пути, прыгали на кирпичи и падали, не удержавшись на острых углах и рёбрах. Никто из них после этого не поднимался: Архип и Пиня, стоявшие по обеим сторонам бреши, приканчивая беспомощно барахтавшихся горцев штыками и прикладами, стаскивали их трупы с кирпичей и, выпрямившись, отирали рукавами потные лбы и молча ожидали нового появления врагов. Гаевский не поручал Рухману и Осипову охрану бреши: он просто не успел в этой суматохе, где каждый сразу оказался по горло занят, никому ничего поручить или принять чьё-нибудь поручение — всё происходило само собой. Да при таком соотношении сил — двадцать на одного — иначе и не могло быть.
И всё-таки Гаевский вспомнил о коменданте, поискал его глазами, не особенно надеясь найти, и неожиданно увидел в толпе своих и горцев, перемешавшихся в схватке за орудие, которое, кажется, было повреждено и не могло стрелять. Лико, без фуражки, со стриженой, как у горца, окровавленной головой, отбивался солдатским ружьём от наседавших на него двоих или троих черкесов.
Гаевский хотел было послать кого-нибудь на помощь коменданту, потом решил бежать сам, но, оглянувшись на брешь, в просвете которой появилось сразу несколько горцев, увидел ползущего вдоль подножия вала черкеса, раненного не то в живот, не то в ноги, потому что за ним волочился по глине широкий ржавый след. Держа в зубах кинжал, горец подполз к Рухману, приподнялся на левой руке и, взяв кинжал в правую, замахнулся. «Сейчас!» — прошептал Гаевский и, вскинув пистолет, выстрелил. Горец ничком сунулся в глину и затих. Гаевский снова повернулся в ту сторону, где только что видел коменданта. Лико, уже ни от кого не отбивавшийся, что-то говорил прапорщику Симборскому, показывая вытянутой рукой куда-то за вал. Гаевский поискал глазами Безносова, других офицеров, но, никого не увидев, вспомнил об Ордынском и опять несколько раз оглянулся, ища его. Ордынского тоже не было.
В это время за валом раздалось мощное и такое слитное гиканье, что казалось, будто оно вырвалось из одной глотки, а потом — высокие, похожие на бабье причитание выкрики: «Ля илляхэ аль алла!» В один миг оборонявшие бруствер казаки и солдаты были сметены с вала, и неприятельская масса неудержимо, как река в прорванную плотину, хлынула на крепостной двор. Черкесы, не нападая, а только отбиваясь от русских, устремились в ту часть двора, где находились пороховой погреб, цейхгауз, офицерские флигеля, — за добычей, как догадался Гаевский. В своём движении они увлекли пластунов и навагинцев, среди которых, в последний раз, мелькнули в глазах Гаевского Лико и Симборский. Гарнизон оказался разрезанным надвое.
Провожая взглядом плывущую среди толпы коричневую от запёкшейся крови голову Лико, Гаевский на миг ощутил такую тоску, что у него перехватило дыхание.
— Тенгинцы! Ко мне! — закричал он срывающимся голосом.
И когда на его зов собралось человек десять его солдат, с Осиповым и Рухманом, и двое или трое казаков, не сумевших соединиться со своими, Гаевский, устыдившись минутной слабости, решил вести их обратно на северный бастион, где ещё оставалась исправная пушка. Шагая вдоль вала и стараясь не глядеть на убитых, Гаевский, отведя глаза, неожиданно увидел мёртвого Терехина. Старик стоял на коленях, уткнувшись лицом в банкет, и Гаевского, как давеча, поразила детская худоба его шеи. Гаевский зажмурился и тряхнул головой.