Лес богов
Шрифт:
Новый марш сегодня сложим,
Петь его до ночи сможем,
О, прекрасный Зауэрланд.
На кой черт понадобилось ему в зловонной штутгофской дыре прославлять прирейнский Зауэрланд - он и сам толком не знал.
Петь надо было обязательно. В лад или не в лад - все равно реви во всю глотку. Знаешь слова или нет - какая разница, все равно пой. Циммерман следил только за движением рта - разеваешь ты его или нет... Если рот всегда открыт или всегда закрыт - похвалы не жди, Циммерман тотчас даст тебе в зубы. Рот следует открывать и закрывать попеременно. Разеваешь - значит, поешь.
В неволе у Циммермана мы были недолго -
Как-то нас опять выстроили у забора. Пришел начальник лагеря.
– За что вы сюда попали, я не знаю - сказал он.
– Но вы, вероятно не такие, как все. Я получил приказ: с сегодняшнего дня вы становитесь почетными каторжниками - Ehrenhaftlinge. Поселим вас отдельно. Отныне вашим непосредственным начальником буду я - глава лагеря. Приказы старосты для вас необязательны. Он только может сообщать вам о моих распоряжениях. Волосы можете больше не стричь. Каждую неделю разрешается писать и получать письма (до сих пор мы как и все другие арестанты, писали и получали коротенькие письма каждую вторую неделю). Но в своих посланиях вы должны соблюдать полный нейтралитет. Ни слова о лагере и о политике. Вы лишаетесь права указывать свой точный адрес. Пишите: "Штутгоф". Ни одна душа не должна знать, в лагере какого рода вы сидите. Общение и обмен мнениями с другими заключенными строго запрещаются. За самовольное установление контакта вы будете немедленно возвращены в общие блоки. На работу можете не выходить, но разрешается выбрать себе занятие по собственному желанию. Ношение нагрудного номера и треугольника отменяется. Можете, если хотите, надеть свои пиджаки, с желтой повязкой на рукаве. Но полосатые лагерные брюки вы не снимете. Лагерная дисциплина также обязательна для всех. Вы почетные заключенные, но... заключенные - Ehrenhaftlinge, doch Haftlinge.
От нежданной-негаданной новости мы совсем одурели. Что же случилось в мире, если начальник лагеря изменился до неузнаваемости, стал так любезен? Неужели мы спасены? Неужели смерть отступила?
Мы были убеждены, что в ближайшем будущем нас выпустят из этого ада, и страшно возмущались когда старые узники скептически качали головами и говорили:
– Не верьте эсэсовцам. Никуда вас отсюда не отпустят. Увидите!
Скептики, к сожалению, оказались пророками. Но пока что нам дали новую полосатую лагерную униформу и приличное белье. Кто хотел, мог носить свою одежду. Поселили нас во вновь отремонтированном бараке, поставили железные, как в больнице широкие двухэтажные кровати. Выдали каждому подушку с наволочкой, чистую простыню и по три одеяла. Отвели для нас отдельную столовую. Повесили в ней громкоговоритель. Вот что произошло!
Мы были избавлены от начальника блока - чужака и сами выбрали начальника из своей среды. Вместе с нами жил наш коллега врач, профессор медицины имевший прекрасную репутацию среди больных. Ему поручили печься о нашем здоровье, то есть вменили в обязанность следить, чтобы никто из нас не умер.
К тому времени кое-что прояснилось. Мы поняли, что наши товарищи, отправившиеся в спешном порядке на тот свет своими страданиями и смертью спасли нам жизнь. Их смерть причинила, видно, немецким властям уйму неприятностей, если решено положить конец нашим мучениям.
Наш барак находился на особом положении.
– Смотрите, чтобы к женщинам ни-ни, - предупредил нас начальник лагеря - поймаю - шкуру спущу!
– Мы свято соблюдали его приказ.
Женщины ходили по одной стороне улицы мы - по другой.
В рабочее время еще полбеды. Но в летние теплые вечера, но в воскресные дни! Женщины гуляли сами по себе, мы - сами по себе. И взглянуть в сторону прекрасного пола не смели - ни дать ни взять святые угодники.
Другие узники нам страшно завидовали. Толкователи библии называли нас библейскими ослами. Но мы мужественно держались. Барышни нам и улыбки дарили, и глазки строили, и прелести своих фигурок демонстрировали. Но мы были неумолимы и равнодушны - как каменная стена...
В конце концов, женский блок потерял терпение и громогласно возвестил, что литовцы-мужчины ни шиша не стоят и холодны, как лягушки осенней ночью. Мы гордо отводили их беспочвенные упреки ссылками на верность своим женам.
– Скажите на милость! Среди вас холостяков немало,
презрительно фыркал женский блок.
Дело было отнюдь не в нашем особенном целомудрии. Мы были до такой степени истощены и голодны, что многие целыми днями пластом лежали на койках. Никакими посулами нельзя было нас, изнуренных и измотанных, склонить к ухаживаниям.
Однажды начальник лагеря приволок кипу листков и велел их заполнить: "Das ist zur Entlassung" - "Это для вашего освобождения", - разочарованно протянул он. Кипа оказалась анкетами и бланками на предмет получения работы в Германии. Нужно было сообщить свою профессию, какую работу предпочитаешь и на какое жалованье рассчитываешь. Мы в один голос ответили: ни на какое жалованье не претендуем, никакой работы в Германии не просим. Хотим домой. Хотим на старую службу. Хотим на родину, с которой нас несправедливо и бесстыдно разлучили. Кроме того, мы должны поправить здоровье, подорванное в лагере...
Три недели спустя начальник Штутгофа явился снова.
Обругал, облаял и процедил сквозь зубы:
– Verlassen sie sich nicht auf die baldige Entlassung!
И не надейтесь на скорое освобождение!
Вскоре всех узников - в том числе и нас!
– перевели в новые бараки построенные самими же заключенными. Старые помещения отвели под больницу и мастерские. В новом лагере мы, литовцы также получили отдельный барак. Но общаться с другими арестантами нам на сей раз никто не запрещал. Всем было ясно: поселили надолго, до конца войны а может быть - до конца жизни...
КОМЕНДАНТ ЛАГЕРЯ
Высшая власть в Штутгофе была сосредоточена в руках коменданта. Он управлял обоими основными отделениями лагеря: арестантами и охранниками. Охрану лагеря несли эсэсовские роты.
В начале 1943 года комендантом Штутгофа числился штандартфюрер СС Гоппе, - чин примерно равный пехотному майору. Гоппе был невысокий, чернобровый широкоплечий мужчина лет тридцати пяти от роду. Его правильное, но несколько грубоватое лицо украшали коротенькие черные усики. Ходил он всегда в высоких сапогах, в резиновом плаще, поступью этакого грубого бульдога.