Лес богов
Шрифт:
"Черт возьми, ну и влип же я как кур во щи. С таким дураком-провожатым, - подумал я про себя, - разоткровенничался. Теперь уж я окончательно погиб. Неважно, что свидетелей не было. В глазах начальства прав будет он, а не я. А он верно все расскажет властям..."
Заплатив за пиво, я вышел из кабачка с таким ощущением, будто таракана проглотил.
– Слыхал, что я трактирщику наклепал?
– спросил провожатый.
– Он что, ваш старый приятель?
– не зная, что и сказать невпопад ответил я.
– Нет, я его впервые вижу. Я никогда не был в этой проклятой
– Тогда я не совсем понимаю смысл вашего разговора - опять вырвалось у меня неосторожное замечание.
– Нельзя было иначе, нельзя, - обиделся провожатый.
– Я был в эсэсовском мундире. Трактирщик меня боялся, по-иному говорить он не мог. Да и я откуда я знаю кто он такой этот боров, - мой конвоир зло выругался.
Со мной он снова разговаривал разумно.
В последний раз провожал меня в Гданьск эсэсовец, у которого в городе была теща. Она жила на окраине. Конвоир повел меня к ней, не взирая на строжайший запрет начальства. Привел к какую-то комнату, усадил возле печи.
– Сиди, - сказал он мне.
– Вот здесь.
Я сел. Сижу час. Сижу другой. Сижу третий. Сижу, как нищий у костельной ограды, только не бормочу молитв. Не двигаюсь с места, скучаю. Злюсь. Он там со своей тещей тары-бары разводит, а я тоскую в обществе печи. До каких же пор я буду сидеть тут, черт возьми?
Наконец теща провожатого принесла и поставила на стол тарелку с хлебом и миску супа. Макароны. Вареные в молоке. Хозяйка ошалела, что ли?
– На, ешь на здоровье - сказала теща, крупная женщина в грязном переднике.
Я внял ее совету и набросился на суп с такой жадностью, аж за ушами трещало. Отличные макароны ничего не скажешь, черт возьми!
Я сразу размяк. Мое сердце сделалось сентиментальным. Через несколько минут обширная теща опять вползла в комнату. На сей раз она принесла тарелку картошки и свежей свинины. Я даже рот разинул от удивления. С ума сошла баба, да и только!
– Ешь, сердешный, поправляйся, - сказала она.
– Мы крестьяне, у нас еще есть, не обидишь... Я глотал царский обед - свинину с картошкой! Хозяйка вернулась в третий раз. Она вошла потихоньку оглядываясь, не видит ли зять.
– Тс-с-с, - прошептала она приложив к губам палец. Подплыла ко мне придвинулась поближе:
– Расскажи мне, как там у вас... в лагере. Правда ли так страшно, как люди говорят? Ну, а как ведет себя мой зять, не обижает ли вас?
Гм, я поел по-царски. Не стану же я растравлять душу бедной женщины.
– Нет, - говорю, - зять как зять. Ничего особого не делает.
Впрочем, ее зять и не был плохим человеком. Никто на него не жаловался. Был он рядовой солдат, ответственных постов не занимал, следовательно, не имел случая проявить свой темперамент.
– Ох, горе, горе, - вздыхала женщина, - чем он виноват? Взяли, мобилизовали, увезли... Куда назначили, там и служит... Что ж поделать?.. Только ему ничего не говори!
Увидев через полуоткрытую дверь в другой комнате радиоприемник, я сказал:
– Сейчас по радио передают сводку немецкого генерального штаба о ходе военных действий. Нельзя ли послушать?
– Ой, нет, нет, нет, - начала она отмахиваться
– Это же политика. Мы политики даже издали боимся.
Граждане Третьего рейха боялись слушать по радио даже сводки своего генерального штаба. Смех и грех!
В конце года дисциплина стала хромать и в лагере. Майер появлялся в Штутгофе все реже и реже. Вместо себя он присылал своего заместителя, невинного агнца капитана Цетте. Капитан все еще плохо разбирался в делах лагеря и не умел отдавать распоряжения. Он только изредка ощупывал карманы возвращавшихся с работы заключенных, и в этом проявлялась вся его административная мудрость.
Между тем Зеленке назначил полицейскими лагеря двух опытных бандитов из арестантов. Им надели полосатые повязки на рукав, дали по большой нагайке и направили в лагерь "наводить порядок". Полицейские были официально признанными помощниками и заместителями Зеленке, его прямыми пособниками в грабежах и соучастниками в убийствах. Благодаря им мощь старосты еще больше возросла.
После Нового года общение с женскими бараками стало более свободным. Был налажен не только обмен невероятно длинными письмами, но устраивались даже совместные вечеринки. Женские бараки гудели, как улья.
Из складов в спешном порядке расхищали различные вещи. Эсэсовцы в первую очередь принялись за чемоданы заключенных и лучшую штатскую одежду обеспечивали себя на всякий случай. От эсэсовцев не отставали заключенные. Больше всего они интересовались штатской одеждой. Скоро чемоданов не осталось. Тогда в мастерских DAW стали изготовлять дорожные мешки. Власти упаковывали вещи и драгоценности. Открыто сжигать документы начали раньше всех в больнице. За ней последовал политический отдел. В углу двора он предал огню свои бумаги и папки.
В Штутгофе циркулировали различные слухи.
В том, что лагерь будет эвакуироваться - никто не сомневался. Но когда это произойдет и куда повезут, никто точно не знал. Одни думали, что придется отмахать пешком около четырехсот километров. Другие уверяли, что в последнюю минуту заключенных освободят, по крайней мере политических. Третьи пожимали плечами и показывали на бочки, полные смолы, которые власти подвозили к жилым баракам.
– Вот увидите, - говорили они, - подожгут ночью жилые бараки и всех нас зажарят, как баранов на вертеле. Кто не захочет сгореть, будет застрелен как куропатка...
Слухов стало особенно много когда власти запретили доставку в лагерь газет. Никакой почты, никаких писем никаких посылок. Эсэсовцы собрали все радиоприемники и спрятали их неизвестно куда.
Заключенные приуныли. Никто не знал ничего определенного. Сам Майер пребывал в неведении. Он неоднократно посылал срочные запросы вышестоящему начальству, требовал указаний, куда и в какое время эвакуироваться, но ответа не получал.
Наш литовский блок в 1944 году получал сравнительно много посылок. Из дома приходили разные вещи: белье пуловеры, табак, сапоги и всякие продукты. Жалко было с ними расставаться. Неизвестно, куда едешь где найдешь приют. Тем более, что начальство приказало готовиться в дорогу, взять смену белья и одеяло.