Лес
Шрифт:
— Верно.
— И ее должны искать. И возможно, те, кто ее ищет, в лесу сейчас, думают, что она жива, и будут ее звать. А найдут они нас.
— Ты гений!
Мы шли, кричали, делали паузы и прислушивались в ответ. Нам никто не отвечал. Мы снова шли и снова кричали. Лес молчал. Один раз мы видели бредущего человека впереди, но он не отозвался на крик, а у нас было правило: если кто-то не отвечает, мы за ним не идем.
Через пару часов мы вышли на тропинку, первую встреченную тропинку за неделю. Лика от радости разревелась, села на землю и рыдала, я села рядом и смотрела на нее, грязную, изможденную, исцарапанную и искусанную насекомыми,
— Ладно, пойдем. — Лика поднялась, вытирая слезы рукавом куртки. — Пойдем. У меня помада не размазалась?
— Все отлично у тебя.
— Ну смотри, в деревне зеркало будет, если размазалась, я запомню, что ты мне соврала.
— Пойдем.
Слезы оставили на лице Лики бороздки, и стало видно, насколько же у нее грязное лицо. Наверное, я выглядела еще хуже, она хоть как-то старалась следить за собой, хоть без воды это было и сложно.
Мы пошли по тропинке, наугад выбрав направление. Лес был густым, ветки деревьев опускались низко, я могла пройти, а Лике приходилось идти пригнувшись.
— Отец одно время увлекался разными духовными практиками, — сказала она, — и ездил даже в Индию медитировать и молчать в монастыре. Такая практика: медитируешь и молчишь десять дней. Разговаривать совсем нельзя, нельзя произносить ни звука. Ну и он решил меня тоже отправить, потому что я много говорю всегда, он сказал, что мне может быть полезно некоторое время помолчать. А мне интересно было, и я поехала.
— Так-так?
— Десять дней провела там. По утрам завтракали какой-то кашей на воде, потом три часа медитировали, потом обедали какой-то кашей на воде и овощами какими-то сырыми, после обеда было свободное время — я в основном гуляла вокруг монастыря, — потом медитация, ужин (угадай, что было на ужин) и отбой. И ни слова произнести было нельзя. Я в первый день попробовала, на меня монахи зашипели так злобно. Говорить, значит, нельзя, а шипеть можно.
— Понравилось тебе молчать?
— Ты знаешь, да. Это прикольно. Первые дня три молчать приятно, появляется ощущение спокойствия какого-то внутреннего. Следующие пару дней очень хочется что-нибудь сказать или даже закричать. А потом появляется страх, что, когда все это закончится, ты начнешь говорить, но никто тебе не будет отвечать. Я последний день молчания так боялась, прямо представляла, как все закончилось, я возвращаюсь домой, звоню подруге, а она берет трубку и молчит. Я что-то ей говорю, а она молчит. Приезжаю домой, открываю дверь, а отец молча уходит в другую комнату. И куда бы я ни пошла, что бы я ни сказала, все в ответ будут молчать. И со мной никогда больше никто не заговорит, никто.
— Как жутко.
— Я это к чему. У меня сейчас, знаешь, какой самый большой страх?
— Какой?
— Что в мире не осталось никакой еды, кроме черники и брусники. Мы выйдем из леса, придем в деревню, постучим в дом, откроет бабушка. Спросим, есть ли у нее что-то поесть, а она такая: «Конечно, деточки, есть пирожки с черникой».
— А потом добавит: «И с брусникой»?
— Именно.
Я засмеялась. Ветки стали еще ниже, теперь пригибаться приходилось и мне. Лес сгущался. Я подумала, точно ли эта тропинка ведет к деревне или дороге, или, наоборот, уходит глубже в лес, но решила, что день
— Представляешь, как местные обалдеют от нашего появления. Выйдем к тихой деревне какой-нибудь, пасторальной такой, стада коров пасутся на лугу, босые дети гоняют палкой велосипедные камеры, ничего не происходило с 1975 года.
— А в 1975 году один мужик у другого украл козу и вся деревня год это обсуждала?
Лес привычно шуршал, птица перелетела с ветки на ветку. Было тихо. Дороги не было слышно. Впереди треснула ветка. Затем еще одна. Затем еще. Кто-то шел по лесу.
— Помогите! — закричала Лика. — Мы здесь! Помогите!
— На помощь!
И мы побежали вперед по тропинке, забыв о том, что решили не бежать навстречу тому, что нам не отвечает. Ветка хлестнула меня по лицу и обожгла нос, затем еще одна, губа стала мокрой, я почувствовала стекающую каплю теплой крови, на секунду остановилась, и Лика успела убежать вперед.
Треск веток усиливался, тропинка начала петлять, Лика то скрывалась из виду, то появлялась снова. Меня кольнуло нехорошее предчувствие.
— Подожди!
Кажется, она меня не услышала. Я слышала, как она бежит впереди и нарастающий треск веток. Я отдышалась и бросилась бежать дальше, первый поворот — ее нет, второй — ее нет, за третьим поворотом я чуть не налетела на нее, она стояла как статуя, не шевелясь, я затормозила в последнюю секунду, споткнулась об корень и упала, задев рукой ее ногу. Она не произнесла ни звука. Я поднялась.
В паре метров от тропинки стоял медведь. Большой коричневый медведь стоял на задних лапах и внимательно смотрел на Лику. Его голова немного покачивалась, он разглядывал нас и не издавал ни звука. «Какой худой и высокий, — мелькнула мысль, — почему он такой, может, болеет? Совсем не похож на плюшевого мишку». Я посмотрела на его руки. Всегда думала, что у медведей лапы — большие мягкие круглые лапы, как у кошек, — но у него были не лапы, а длинные руки, обтянутые мехом, с длинными почти человеческими пальцами, заканчивающимися черными ногтями. Он пошевелил пальцами на правой руке, будто размышляя о чем-то. Затем опустился на четыре лапы, и стало ясно, что он вовсе не худой, он огромный. «Сейчас кинется», — подумала я.
Лика схватила меня за запястье и крепко сжала, ее ладонь была мокрой и сильно тряслась. Я мельком посмотрела на нее, она стояла с закрытыми глазами. Нужно было поднять что-то с земли, какой-то камень или палку, нужно же как-то бороться, нельзя умирать вот так, но я боялась отвести от него взгляд даже на секунду. Медведь, посмотрев на меня в последний раз, повернулся, показал свой гигантский меховой зад и, перекатываясь со стороны на сторону, неторопливо ушел за бурелом. На секунду он скрылся из вида, но затем появился вдали, он все так же шел прочь своей неторопливой походкой.
— Он ушел, — тихо сказала я. — Ушел.
Лика открыла глаза. Мы повернулись и пошли обратно, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее. Я постоянно оборачивалась назад, но медведю, видимо, не было до нас никакого дела.
Вскоре мы вышли к реке. Это была первая нормальная вода, увиденная за неделю, но сил не было даже на то, чтобы нормально обрадоваться.
— Здесь нельзя оставаться, — только сказала я, — сюда звери приходят воды попить. Пойдем вдоль берега. Река в любом случае приведет к деревне.