Лесная невеста. Проклятие Дивины

Дворецкая Елизавета Алексеевна

– Поищем среди пленных, авось жив. А у тебя какие дети?

– А у меня трое, две девки да парень.

– Парня заберу в залог, не обессудь. Братанича оставлю тебе на подмогу. А сестру его тоже, пожалуй, заберу. Будем дружить с вами – за нарочитого мужа замуж отдам. А забалуете – может, из кметей кому приглянется…

Кривец насупился еще сильнее и вздохнул. Смолянский князь вязал его по рукам и ногам, лишая сына, но оставляя в Верхневражье племянника, который после дяди наследует власть и влияние. Да еще надо собирать приданое для племянницы, чтобы не посрамить рода и не слышать потом «ваша девка в Смолянске в холопках живет».

Три дня дружина еще оставалась в Верхневражье,

отдыхая, отогреваясь и собирая дань с ближайших гнезд, расположенных по Жижале и вдоль ее притоков и ручьев. По гнездам ездил Ранослав – в Окладином шлеме, вызывая изумление и страх жижальцев, хорошо знавших этот единственный в округе шлем.

В придачу Ранослав, не скрываясь, всем рассказывал, что берет в жены Окладину дочь. По справедливости такую богатую и знатную невесту надо было дать кому-то из старших воевод, участвовавших в походе, но Корочун сам отказался, вспомнив пословицу, что «старому молода жена – то чужая корысть». У Любиши было уже три жены, и без того вечно ссорившихся между собой, Предвару две жены уже родили тринадцать детей, и увеличивать их число ему было ни к чему – и так не хватает средств на приданое дочерям и на обзаведенье сыновьям.

Оставались Красовит и Ранослав. Выбрать первого из них Зимобор не хотел: было довольно опасно способствовать союзу двух родов, которые, мягко говоря, не очень его любят. Если Секач и Красовит снова поссорятся с Зимобором, то им будет куда уйти – сюда, на Жижалу, и тогда никакой дани он здесь больше не получит, потому что Красовит сумеет устроить здесь свое собственное княжество. Вот уж у кого есть и смелость, и опыт, и выучка!

Но Красовит тоже отказался сам.

– Не надо мне ее, – буркнул он, поймав вопросительный взгляд Зимобора. – Я, может, другую невесту хочу.

– Какую – другую? – с некоторым облегчением полюбопытствовал Зимобор.

– Не скажу пока. Будет случай – попрошу. Только ты, княже, запомни сегодняшний разговор. Когда попрошу – не отказывай.

– Ну, хорошо, – не совсем уверенно ответил Зимобор.

У него не имелось даже догадок, о ком может думать Красовит. Может, успел в кого-то влюбиться, пока сам Зимобор был в Полотеске, но сомневается в успехе и нуждается в княжеской поддержке? Облик Красовита так плохо сочетался с нежными чувствами и сердечным жаром, что Зимобор терялся в догадках.

Ему и в голову не могло прийти, что Красовит все это время помнил об Избране. Если беглая княгиня все же попадет в руки брата-соперника и тот придумает для нее участь еще хуже… у Красовита теперь есть возможность обеспечить ей по крайней мере дом, достаток и почет.

Но гораздо больше, чем чувства Красовита, Зимобора занимали собственные дела. Наконец дань была получена, собраны пожитки шестерых верхневражских парней, которые ехали с ним. Причем сами парни отправлялись с охотой, желая повидать белый свет и поучиться ратному делу в дружине, и только матери их выли и причитали, будто сыновей злые хазары увозили на восточный рабский рынок. Собрали и приданое девушки, которую, как выяснилось, звали вовсе не Никак, а Игрелька.

– Только ты вот что, – сказал Зимобору мрачный Кривец. – Девку-то забирайте, и приданое забирайте, только знай: ее с угренским князем молодым, Хвалиславом, сговорили. Что отвечать ему буду – не знаю. Скажу, брата убили, девку увезли, хочет – пусть из моих выбирает, честь та же самая, а не хочет – пусть сам к вам в Смолянск едет и у вас спрашивает.

– И чудненько! – одобрил Зимобор. – Мы добрым гостям всегда рады, так и передай. Пусть приезжает, мы и невесту ему подберем хорошую, у нас в Смолянске девы одна другой краше.

– Ну, я тебя предупредил, а там уж ты сам…

Вечером

перед отъездом Зимобор отправился в святилище забирать Игрельку – она все еще жила там, поскольку в избушке жриц сейчас было гораздо просторнее и спокойнее, чем в любом помещении Верхневражья, в которых можно было хоть как-то поддерживать тепло. Но теперь ей, увы, приходилось покинуть уютное гнездо, и впереди ждало не менее месяца дороги по снегам, прежде чем она приедет в Смолянск, где будет отныне ее новый дом.

– Поди пока с женщинами попрощайся, – велел Зимобор Игрельке, объявив ей ее участь. Верхневражцы уже не раз посещали святилище, и свою судьбу она знала, но Зимобору все равно показала язык. – А мне с матерью Крутицей потолковать надо.

Женщины вышли, оставив их со старшей жрицей вдвоем. Зимобор осторожно достал венок из сухих ландышей и положил на стол.

– Посоветуй, мать, что мне делать, – прямо начал он. Теперь, когда старуха доказала свою порядочность, он вполне ей доверял. – Я и сам знаю, что тот, кого вила выберет, долго не живет. А мне сыновей родить и воспитать надо, о земле своей заботиться – жить хочу, как человек, и любить человека, и не марево цветочное…

– А ты умен, сынок. – Крутица вздохнула. – И дух у тебя сильный. У иного, кого вила полюбит, голова кругом, в глазах туман, а в голове марево цветочное, как ты говоришь. А опомнится – поздно будет, в двадцать лет от роду облысеет и зубы повыпадут, тогда уж ни виле, ни девкам не нужен станет! Так что же ты думаешь делать?

– Ты мне скажи – если вила полюбила, можно ли от ее любви избавиться, да так, чтобы не мстила? И меня изведет, и жену, и детей не помилует. Но ведь нет во всемирье такой силы, чтобы на нее другой, большей силы не нашлось. Что за сила может деву судьбы одолеть? Ты мне только скажи, научи, а я уж, может…

Старая жрица наклонилась над венком, лежащим на столе, и осторожно втянула ноздрями тонкий, едва уловимый аромат.

Воздух в избе вдруг как-то изменился, словно ее коснулось чье-то дыхание из неведомых высот и прямо сквозь крышу в дом глянули звезды.

– Дева сама тебе оружие против себя дала, неужели не видишь? – Старуха подняла глаза и взглянула на Зимобора. – Она дала тебе способность любую битву выиграть, в любой борьбе одолеть – и против себя, выходит, тоже. Обещание ее в прошлом, оно теперь на моем веретене намотано, и взять его назад она не может, я не отдам!

Старуха улыбнулась, морщины на ее лице заиграли, как солнечные лучи. Ее мягкий, глуховатый, ласковый голос обволакивал, и Зимобор вдруг почувствовал себя не взрослым мужчиной, а мальчиком лет пяти-шести. И не жрица чужого святилища сидела рядом с ним, а его собственная прабабка, старая Предибожа, бабушка Велебора с материнской стороны. Она и ее муж, Будигость, прожили по девяносто с чем-то лет, вот как любили их боги. Первым умер дед Будига, а через несколько месяцев и бабка. Велебор рассказывал о них, посмеиваясь: «Неладно они жили, последние лет двадцать все ссорились!» – имея в виду, что перед началом «ссор» его дед и бабка больше полувека жили в согласии. Маленький Зимобор побаивался прабабки – уж очень она была стара и казалась живым осколком преданий, одним из чуров, что обитают на звездах. Эти предания она и рассказывала ему – о богах, о его собственных предках, но при этом еще кормила кашей, лечила ушибы и ссадины, укладывала спать и сидела рядом, пока мальчик не заснет. За ним и без нее было кому приглядеть, но старуха, бывало, по полночи проводила возле правнука без сна, думала о чем-то своем, словно тянула невидимую нить из своего далекого прошлого в его такое же далекое будущее, куда ей самой уж не суждено было попасть…