Лесная невеста
Шрифт:
– Не пора ли домой поворачивать? – намекнула старуха. – Уж грибов довольно набрали!
Свою потяжелевшую корзину она давно отдала Печурке с Нивяницей, которые тащили ее вдвоем, но возвращаться никто не хотел. Привычный, застарелый и властный голод был сильнее любого страха, и молодежь стремилась набрать грибов побольше.
Они прошли еще немного, и вдруг Дивина опять остановилась; вытянув шею, она напряженно прислушивалась и даже высвободила ухо из-под волос.
– Да неужели вы не слышите? – шепотом спросила она. – Вроде поет кто-то? Покричать, что ли?
– Ой, нет, не надо! – охнула Нивяница.
– Не пойти ли нам восвояси в самом-то деле? – сказала Вертлянка, беспокойно
– Поворачивай! – велела Дивина и взялась за корзину. – Нам теперь на солнце идти.
Несмотря на то что солнце просвечивало сквозь легкие тонкие облака, идти было неуютно. Здесь рос смешанный лес из берез и сосен, кое-где темнели небольшие ели, и под ногами был сплошной мох. Елочки стояли кучками, тесно прижавшись друг к другу и покачиваясь на ветру. Иногда казалось, что между ними кто-то ходит, прячется, пригибаясь, и хотелось скорее уйти отсюда.
– Слышишь? – вдруг шепнул Зимобор и быстро глянул на Дивину.
– Еще как! – мрачно ответила она. – Песню целую слышу! Идет за нами.
– Кто идет? – Вертлянка в испуге обернулась.
– А… кто его знает! Не пугайтесь, не торопитесь, а то заблудимся. Оно и хочет нас напугать, с пути сбить.
Ветер улегся, в лесу стало тише. Вдруг Нивяница тоже оглянулась и посмотрела на Дивину, на лице ее были испуг и недоумение. Она тоже услышала. Где-то в стороне, чуть позади них, по лесу шел кто-то, напевая, и теперь он был так близко, что уже можно было разобрать каждое слово:
Красная девицаПо бору ходила,Болесть говорила,Травы собирала,Корни вырывала,Звезды перебрала,Месяц украла,Солнце съела…Дивина остановилась, обернулась в ту сторону, откуда слышался голос, и стала ждать, вглядываясь в ближний край леса, но взгляд ее был не пристальным, а скорее рассеянным: она старалась увидеть то, что обычным зрением не увидишь.
Корешок копала,В горшочке варила,Молодца манила:Еще горшок не вскипит,Как уж милый прилетит!«Что тебя, милый, принесло?» —«То девичье ремесло!»Песня была все ближе. Уже в десяти шагах, под елями, ощущалось чье-то присутствие – совсем как той недавней ночью, когда Зимобор никого не видел в темноте, но всем телом чувствовал, что рядом кто-то есть. Голос казался знакомым; от него пробирала дрожь, словно серая густая паутина падала на лицо и мягко, противно щекотала. В глазах темнело, вспоминалось то жуткое чувство, которое он пережил, когда невидимая нечисть сдавленным голосом умоляла его о любви… Стало трудно дышать, как будто в грудь воткнули что-то жесткое, острое и серое: самим своим присутствием невидимая нечисть вытягивала из живых жизнь.
На лицах остальных было такое же застывшее, испуганное выражение: песня, напеваемая словно голосом самого леса, неслась то снизу, из-под мха, то вдруг взлетала и падала на головы с вершины старой ели; она сплела вокруг людей невидимую, но прочную сеть, и сеть эта с каждым мгновением сжималась теснее, душила… В глазах темнело, а голос все пел и пел, но из-за давящего шума в ушах слов уже было не разобрать, и слышалось что-то нелепое, навязчивое, бессмысленное:
Шивда,23
Здесь приведена так называемая «чародейская песня русалок» из книги «Русское народное чернокнижие» И. П. Сахарова. Правда, порождена она, вероятно, не древним тайным знанием, а психическим заболеванием деревенских «ведьм».
Как сквозь туман слыша это бормотание, Зимобор последним проблеском сознания понимал, что им остались считаные мгновения, – если он не найдет способа очнуться вот сейчас же, то не очнется уже никогда. Стараясь взять себя в руки, он глубоко вдохнул и почувствовал свежий запах ландыша. Венок Младины, лежавший за пазухой, напомнил о себе. От этого запаха в голове посветлело, невидимая сеть ослабла.
Ио, иа, о – о ио, иа цок! ио, иа, паццо! ио, иа, пипаццо!Зоокатама, зоосцома, никам, никам, шолда!– заклинал голос, сгустившийся до тяжести черной тучи. Почти безотчетно Зимобор нащупал рукоять меча и выхватил его из ножен.
Пинцо, пинцо, пинцо, дынза!Шоно, пинцо, пинцо, дын…Заклинающий голос дрогнул и на миг замер на полуслове, потом заговорил быстро и торопливо, словно заметил опасность. Но Зимобор успел уловить эту перемену и понял, что он на правильном пути.
Шино, чиходам, викгаза, мейда!Боцопо, хондыремо, боцопо, галемо!– задыхаясь, выкрикивал голос, дрожа и прерываясь, а Зимобор поднял меч и со всего размаха вычертил лезвием в воздухе резу Чернобог, разрывающую колдовской круг и выпускающую на волю, а потом сразу за ней – резу Перун, призывающую защиту светлых богов от любых враждебных сил [24] .
В темном облаке, застилавшем глаза, обе могучие резы сверкнули молниями: черно-багровая Чернобог и пламенно-белая Перун. Где-то рядом раздался сильный удар, похожий на громовой разряд, мощная волна горячего упругого воздуха окатила людей, потом мгновенно возникло и исчезло ощущение огромной пустоты, словно рядом распахнулась пасть иного темного мира и тут же сомкнулась.
24
Сведения о славянских рунах взяты из книг А. Платова. Не так чтобы я верила в их существование, поскольку официальной науке они не известны, но, как говорится, идея хороша.
И все стихло. Медленно открыв глаза, Зимобор увидел сквозь застилавшую их мглу все тот же лес, те же ели. Понемногу темнота перед глазами рассеялась, все стало как прежде.
Старуха сидела на мху возле своей корзины, обняв обоих детей и прижав к себе их головы, и они прильнули к ней с двух сторон, как цыплята к наседке, пряча лица у нее на груди. Вертлянка с Нивяницей лежали на хвое, их корзина опрокинулась набок, грибы рассыпались. Печурка сидел, привалясь головой к дереву, отросшие волосы закрыли лицо, как у неживого.