ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Шрифт:
— Там речь идет об отце, которому черт приказал отрубить родной дочери обе руки.
Эдмунд закричал от ужаса, а его брат продолжил, подражая голосу отца из сказки:
— «Мне не хочется, дорогая дочка, но тут уж ничего не попишешь. Так мне приказали. И не мое это дело — задумываться над смыслом приказов, поступающих из такой высокой инстанции. Так что мне придется послушаться».
— А что сказала дочь? — спросил Эдмунд.
— Ну, она тоже была послушная. Очень послушная. Она сказала: «Отец, делай со мной что хочешь. Потому что я твоя дочь». И положила
— Какой ужас! Отрубил руки?
— Обе одним ударом! Зато потом она жила долго и счастливо.
— Как это? — удивился Эдмунд.
— Ее отец обо всем заботился. — Адольф важно кивнул. — Я мог бы рассказать тебе сказку и пострашнее, но не стану.
— Расскажи!
— Это про непослушную девочку. Такую непослушную, что она из-за этого умерла.
— А чем же она провинилась?
— Это не имеет значения. Просто была непослушной. И этого, поверь, вполне достаточно. Ну вот, ее похоронили, и знаешь, что произошло потом? Она так и осталась непослушной — даже после смерти. И ее рука торчала в воздухе, даже когда сама она уже лежала в земле.
— Она такая сильная?
— Да ей сам черт помогает! А как ты думал? Именно так оно и бывает. И вот видит родня эту руку, торчащую из могилы, и хочет запихнуть обратно. А не получается. Ты прав: она такая сильная. Так что начинают засыпать ее землею. А рука сбрасывает землю и опять торчит наружу. Тогда ее мать идет в хижину и возвращается со здоровенной кочергой. И колотит кочергой по непослушной руке — колотит, пока та не ломается. Только сломанную, ее и удается закопать. И девочка наконец успокаивается.
Эдмунда трясло. Он плакал и смеялся одновременно.
— А ты тоже так со мной сделаешь? — спросил он у старшего брата.
— Только если ты умрешь и, когда тебя похоронят, высунешь руку из могилы. Тогда мне волей-неволей придется. И, поверь, я справлюсь.
— Ой! Мне это не нравится.
— А не важно, нравится тебе или нет. Все равно придется.
— Расскажи мне еще что-нибудь.
— Есть у меня сказка, да только слишком длинная. Я расскажу тебе сразу, чем она кончается. Жила-была королева, и сварила она маленького ребенка в крутом кипятке. А потом взяла и съела.
— Но ведь такое может позволить себе только королева? — спросил Эдмунд. — Не правда ли?
— Да, наверное. Особенно если речь идет о ее собственном ребенке… Сварит и съест… — Адольф многозначительно кивнул. — Но никогда ничего не знаешь заранее.
— Мама так со мной никогда не поступит!
— Наша мама, может, и не поступит, а вот за Анжелу я не поручился бы.
— Да что ты! Анжела никогда так не сделает! Ни с Паулой, ни со мной.
— Один тоже спорил… Эдмунд покачал головой:
— Нет, не верю.
— Хочешь еще сказку?
— Нет, наверное.
— Самую лучшую.
— Правда, самую лучшую?
— Правда.
— И все-таки лучше не надо.
— Про молодого мужчину, которому приказали лечь спать с мертвецом. Когда-нибудь и тебе, наверное, придется лечь с мертвецом.
Тут Эдмунд испугался по-настоящему. И упал в обморок.
К
Анжела гладила Эдмунда по лицу до тех пор, пока он не очнулся и не смог сесть на полу. После чего бросилась обо всем доложить Кларе.
Мать больше не называла старшего сына Ади, по крайней мере, когда собиралась отругать.
— Адольф, это просто чудовищно. И тебя непременно накажут.
— За что? Эдмунду нравятся сказки. Он все время просит меня рассказывать еще и еще.
— Ты прекрасно понимаешь за что. Так что я обо всем расскажу отцу. Я обязана. И он выберет для тебя меру наказания.
— Мама, в такие дела отца лучше не впутывать.
— Если я и не скажу ему, то сама позабочусь о том, чтобы ты был как следует наказан. Может быть, так даже будет лучше. Наверное, я оставлю тебя без подарка на Рождество.
— Это нечестно, — возразил Адольф. — Я забочусь о младшем братике. А он такая бука.
— Ты слышал, что я сказала? Никакого подарка на Рождество.
— Что ж, если ты считаешь, что это справедливо, то я согласен. Но, мама, прошу тебя, когда подойдет Рождество, загляни себе в душу. И спроси тогда, виновен я или нет.
Клара пришла в ярость. Все оказалось еще хуже, чем ей думалось поначалу. Он не сомневался в том, что она передумает и все равно купит ему на Рождество хороший подарок.
Поэтому тем же вечером она обо всем рассказала Алоису.
У того не возникло ни малейших сомнений. Он жестоко выпорол Адольфа. Так больно мальчика еще не пороли с тех пор, как семья перебралась в Леондинг. Но на этот раз он был полон решимости не проронить ни звука. Он думал о Прайзингере. И закалял собственное тело.
Алоису начало казаться, будто вместо среднего сына он вновь имеет дело со старшим. Еще один уголовник ему на голову! От этого он только сильней разъярился.
Под градом ударов Адольф размышлял про обстоятельства побега Алоиса-младшего. Это помогало ему не издавать ни звука. Он должен и сможет стать таким же сильным. И если он сейчас не заплачет, его собственная сила вырастет настолько, что одним этим можно будет оправдать все, что он намерен предпринять в ближайшее время. Сила сама по себе справедлива. Он мысленно призвал к себе на помощь дух воинственности, который позволил ему властно поговорить с ровесниками после лесного пожара. Он приказал им молчать, и все они его послушались. Ему самому было страшно тогда, но дух воинственности помог пересилить страх. И все равно долгие дни после этого он жил в ужасе перед тем, что кто-нибудь из них заговорит. Я был с ним тогда, хотя он, разумеется, об этом не догадывался; я был с ним и сейчас. Уверенность Адольфа в собственных силах была еще столь хрупкой, что, выражаясь фигурально, мне самому приходилось доводить его эго до полной эрекции. (Человеческие эго, подобно пенисам, часто не могут встать как раз из-за Неуверенности в том, что именно должно произойти в ближайшие минуты.)