Лесные дни
Шрифт:
По гнилой березе без вершины скачками поднимается пестрый дятел. Вот поднялся до скола, замер, откинулся. И вдруг резко и часто, так что едва можно было уловить взглядом, ударил по стволу. Кра-а, — застонало дерево. И звук этот, резкий и странный, совсем не похож на барабанный бой, о котором пишут часто и много.
А если б вы услышали, как стучит большой черный дятел — желна! Дерево стонет на многие километры. Сам черный дятел — обитатель глухих лесов, и встречается он только там, где есть высоченные башенные лиственницы. В них он гнездится. Кто бывал
Зато самая милая, симпатичная птичка — дятел малый. Сам он не больше воробья, пестренький, подвижный, любопытный. Завидев человека, он никогда не улетает при его приближении. Только переберется на противоположную сторону дерева и выставит из-за ствола голову с озорным глазом. Наблюдает.
Так и не увидел я Весну, сколько ни ходил по лесу, только следы ее встречал повсюду на опушках и полянах, на снегу и под снегом. Да, и под снегом тоже! Раскопал я снег на одной полянке, а там зеленые травинки, яркие, свежие. О Весне сказала мне и веточка вербы. Я принес ее домой, поставил в вазу, а наутро с удивлением увидел крохотные серебряные огоньки. Ветка ожила за одну ночь.
ЕРШ ЗАШЕЛ!
Под большими городами человек скоро опустошает природу. Разгоняется птица, уходит зверь, леса очищаются и скудеют, одни грибы долго спорят, упираются, каждое мочливое лето родятся в самых, казалось бы, истоптанных, исхоженных местах. Но, слышно, и они начали сдавать. Отступают грибы от городов. Раньше пешком за ними ходил полегоньку, теперь езжай на поезде, трясись на мотоцикле, и, как знать, не будет ли время, когда только с вертолетом разживешься настоящими сырыми ельничными груздями.
Но хуже всего приходится рыбакам. Число их год от году растет, а рыбы, как назло, уменьшается. Не действуют тут никакие мудренейшие блесны, прикормки и приманки. Мало рыбы, да не смущает это заядлых рыбаков.
Каждую осень в начале сентября бежит по городу бойкий слух:
«В Черную ерш зашел!»
И начинается тут нечто невообразимое. На вокзале не протолкнешься. За билетами очередь в километр. На перроне удочки, подсачки, соломенные шляпы. В вагоне только и слышно:
— Степан-то Иваныч вчера двести штук, говорят, достал.
— Ей-бо?!
— На вот…
— А этта я на самотряс…
Какой-то розовый старичок с голубыми мелкими глазками — ни дать ни взять Дедушка-Мороз — продает малинку спичечной коробкой.
Малинкой или мотылем называются красные, как кровь, червячки — личинки комара.
— Почем?
— По трисадчику!
— Что так дорого?!
— Зато в городе…
На станции Сагра высаживается целая рать.
По Черной (есть такая речка с темной торфяной водой, вся в елях, березах, в черемушнике) сплошь сидят рыбаки. Тянется речка далеко. Идешь по ней, идешь, и на каждом изгибе торчит соломенная шляпа, а то сразу две, костерок клубит синим дымом, удочки, снасти, котелки.
Плывет по воде яркий сентябрьский лист, и клева
А все-таки любители сидят, надеются, попивают чаек и водочку, благодушествуют. Тут же вспоминают, кто когда сколько рыбы «достал». Настоящий рыбак никогда не скажет «поймал» или «выудил» — «достал» его слово.
Вот на другом берегу у болезненного вида пенсионера что-то произошло. Приглядываюсь. В руках у него рыба. Живая. Все привстали, все смотрят, все молчат.
— Третий уж! — наконец говорит болезненный, и движение улыбки трогает его темные щеки.
— Ерш!
— Вон что?
— Вот как!
— Третий уж…
Расплывшийся одноглазый старик в канотье и в парусиновой куртке хочет узнать, на что клюнуло. Старик, должно быть, совсем не ведает рыбацких правил — на ловле о приманках не спрашивают.
— На дно поймал? — задает он прямой вопрос.
Молчание.
— На дно, говорю, поймали? — уже робче, почтительнее вопрошает старик.
Болезненный будто не слышит. Внимательно, сквозь очки изучает снятую с крючка рыбешку. Меж тем одноглазого разбирает любопытство.
— На что клюнуло, спрашиваю. А?
— Третий уж! — удовлетворенно отвечает пенсионер с того берега и, любовно огладив ершишку, опускает его в бадейку.
— Третий уж, — повторяют все, кто с восторгом, кто со вздохом.
И бежит, бежит рыбацкая молва по бережку, течет, как сама речка в широкое озеро.
— Слыхали? Сказывают, вчера на Черной один триста тридцать штук достал.
— Ерш все мерный, на четверть…
НЕОТКРЫТАЯ ЗЕМЛЯ
Иногда кажется, что человек уж слишком много хозяйничает на земле, изменяет ее, подчиняет себе. Он рубит трассы, кладет дороги, перегораживает реки, строит города — и все меньше остается на земле, электрической и атомной, нетронутых углов.
Меньше моховых болот, меньше лосиных троп, много ли еще нехоженых пустошей? В самом, казалось бы, недоступном месте найдешь теперь то вырытый шурф, то водочную бутылку.
И все же одно такое место открылось мне лет пять назад.
Осенью, в неласковый день, я набрел на заросшее старое болото. Представлялось оно не очень широким, вполне проходимым и тянулось куда-то на северо-восток. Я прикинул по компасу и рассчитал, что где-то за болотом идет железная дорога. Надо было напрямик пересечь эту лесистую мшару.
Невысокий кочкарник, весь осыпанный палым листом, был сух и слегка шелестел, когда я шагал с кочки на кочку. Осинки роняли мне за ворот свои круглые пунцовые листья. Болотные травы кивали макушками, и запахи леса и болота, уже приглушенные поздней осенью, были здесь сильны и свежи.
Дальше лес стоял гуще, кочки неуступчивей, трава выше. Так прошел, а лучше сказать — пролез, я с полкилометра, взмок, устал и уже поругивал себя, думал, не повернуть ли назад…
Однако почва пошла суше, кочки поредели, первые елочки протянули мне лохматые руки, и я вышел — не на линию, как полагал, а на сухую плоскую островину.