Лесные дни
Шрифт:
Точно леший, бродил я во тьме, пока не нашел свободный от пальника клочок, и набрал, наломал на ощупь полное беремя сухих веток и бересты.
Костер разгорелся быстро, отемнил ночь, отгородил меня стенами света, и я сидел возле маленькой елочки, жмурился от дыма, то и дело натыкался щекой на ее колкую вершинку.
Хотелось чая, да не было воды. Я пек на огне куски хлеба, ел их с луком и солью, горячие, хрустящие, пропахшие еловым дымом.
Время от времени я отходил от огня, присматривался, прислушивался. Приглушенная мысль: «А где я?» — не давала покоя.
Черное небо было ясно. Свет месяца не мог заглушить сияние небесных огней. В который раз уже я видел лесные звезды и все не переставал удивляться их яркости, красоте, бесчисленности. Незабываемо светили они над этой безымянной гарью. Трехзвездный Орион — волшебное светило осеннего неба — горел невысоко на востоке, темнел под ним зубчатый лес. И сказкой, лесной печалью веяло оттуда.
Вдруг я увидел белую звездочку, которая жила, двигалась меж прочих. Спутник, ракета или новый космонавт летел там в черной глубине, и уже привычным взглядом следил я, как пересекает небосвод творение человеческой руки.
От крохотной звездочки мне стало весело, неодиноко. Я снова сел на траву, подбрасывал ветки в огонь, а костришко грыз их, пощелкивая, и шевелился, осыпая каленые желтые сучки.
Сперва ночная гарь слышалась безмолвной. Но скоро стали различаться негромкие звуки. Они летели сверху, со звездной высоты.
«Цык… цык».
«Улю-тви. Улю-тви…»
«Фить-вить… фить-вить…»
«Цык…»
Там был неведомый путь пролетных птиц, и они летели сейчас стая за стаей. Может быть, кого-нибудь удивит ночной пролет, но ведь ночью прилетают и улетают от нас многие-многие птицы: певчие дрозды и соловьи, кулики и козодои, зорянки и дубровники.
Я слушал простые, понятные голоса, казалось, различал на миг скольжение теней меж звезд.
Вот летят дрозды-белобровики, вот кулички-черныши, песочники, снова белобровики… Летят, летят, летят…
Я раздумался о птицах, и самому мне хотелось лететь, как они, над бессонными огоньками земли, над спящими лесами и равнинами по знакам созвездий все вдаль, все вдаль, — лететь, ощущая упругость воздуха, свободную темь впереди и чистые запахи земли.
Меж тем перевалило за полночь. Большая Медведица нагнулась к земле. В кустах завозился разбуженный ветер. Он быстро усилился, окреп и уверенно потянул на юг. Выплыли белые облачка. Месяц качнулся в них, как лодочка, и тронулись вдруг, полетели над землей доселе неподвижные звезды.
Ветер дул холодный, полярный. Временами чудился мне запах багульниковой тундры, а костришко лишь яростнее трепался на ветру, засеивал искрами темноту.
В конце концов надоело караулить ночь, хотелось спать.
Я сдвинул костер подальше, размел горячую золу до земли и, едва угасли все искорки, натаскал на кострище сучки и лапник, выбирая самый сырой и свежий. Сушняк
Постель была устроена. Я лег, укрылся телогрейкой и брезентовой курткой, а голову положил на свою котомку. Жарким печным теплом сразу обдало, охватило тело, запахло нагретой хвоей и смолкой, бросило в истомную дрожь.
«Эх, добро…» — думал я, лежа в тепле, поглядывая на костер, на бегущие тучи, на одинокий кораблик месяца. И скоро непонятно как заснул.
Снилось мне детство. Кухня. Лежанка на горячих кирпичах. Бабушка возится у чела, сажает ухватом чугунки. Желтым светом огня освещено ее лицо. Теплые блики играют на посуде, на стеклах, на иконах в углу. Вот ушла с кухни, растворила дверь в сени — и понесло холодом.
«Бабушка! Двери-то! Двери-то!» — кричу ей. А она не слышит.
Ух, как несет стужей! Ежусь, жмусь к теплым кирпичам, и — странное дело! — они тоже холодеют. И все несет, несет ветром из растворенной двери. Да что же это?..
Проснулся. Вздрогнул. Сел оторопело… Светало. Иней лежал на куртке. В слоистых тучах краснело, желтело, голубело. Уже обозначился лес, и дальние увалы, и желтый купол Березовой горы, что на задах Таватуя.
«Вон куда забежал!» — удивился я, с радостью признавая место.
А утро над гарью занималось добротное, осеннее, студеное. Все краски зелени и желтизны проступили отчетливо, ясно, с той необыкновенной свежестью, какая бывает только на заре, только в лесу. С изумлением человека, вдруг постигнувшего смысл земной красоты, я смотрел на девственную черную гриву елочек, на метелки трав, на полураздетые осинки, сухой пальник и брусничник.
Стая тетеревов пролетела в березняки, часто дробя крыльями, замирая в недолгом скользящем парении.
Бело-серый заяц ковылял неспешно, то скрываясь, то показываясь в прогалинах кустов, да звучно, холодно насвистывали, перекликались снегири.
И снова я пронзительно-остро понял, как люблю эту зарастающую гарь, все елочки, все муравейники, все листья брусники и одинокие сухарки, подолбленные дятлами.
Я думаю, что вечно чувство любви, рожденное природой. Вечно и непреходяще.
ДУБОНОСКИ
Такие теплые, чудесные дни бывают в конце апреля! Стаял снег, обнажилась мокрая земля. Из нее пробиваются нежные травинки, и чистый запах весны — запах талой воды и зелени — поднимается ввысь, к спокойному небу.
Я работал в саду. Сгребал прошлогодние листья, вскапывал землю вокруг малинника, белил стволы яблонь. Когда уставали руки, присаживался на охапку срезанных сучков, отдыхал и слушал, как звенит над садом жаворонок.
За изгородью, на макушке тополя, какая-то крупная птичка с толстым носом тоже устроилась на отдых и время от времени принималась громко свистеть и чирикать.
Трудно разобрать, что за птица: она сидела против солнца, и был виден один ее силуэт с необычайно широким клювом. Вскоре она улетела, а я принялся за работу.