Лесные тропы
Шрифт:
Слоновьи будни
В гости к знакомым слонихам я пришел с подарком: принес пуд черного хлеба. На четырех слоних это вроде как по сухарику каждой девочке, но меня интересовало не то. Как в один глоток скушать десятифунтовую буханку? Такой кусочек уже никак не влезет в слоновий рот. Хобот спокойно берет подачку, пробует протолкнуть ее в рот. Невозможно. Тогда слон поджимает хлеб к коротеньким бивням. Буханка лопается, корка ее начинает крошиться и вот-вот упадет. Слон это как-то понимает: улавливает ли это осязанием грубо-желобчатая шкура
— Хотите видеть ее язык? Эй, Роза, открой-ка рот! Полезайте рукой, она позволяет.
Я предпочитаю только видеть, как в узком конце треугольного рта торчком встает нежно-розовый язык, загибающийся внутрь рта. Он изумительно мал, этот слоновий язык: то, что видно, втрое меньше коровьего языка. Видны две плоские костяные лепешки, с ладонь величиною каждая. Это зубы.
Каменный глаз смотрит непоколебимым взглядом. А что, если махнуть перед ним палкой? Что, если почти ткнуть в него кулаком? Ничего. Ни одна ресница не вздрагивает на красноватых веках, моргающих редко, сонно. Глаз светел, ясен, безмятежно спокоен.
Такие глаза смотрели на мир, когда там еще не было человека… Должно быть, они с тех пор сохранили способность необыкновенного зрения, успевающего отличить пустую угрозу от действительной опасности. Перед тычком в глаз даже человек невольно мотает головой.
— Бэби, поворачивайся! — кричат четверо на разных языках.
— Ну, пяться, ступай назад!
Все четверо изо всех сил тянут за хвост и подмигивают мне.
— Не угодно ли попробовать?
Тяну. Очень странная штука слоновий хвост. Он висит тряпкой, сосулькой, кажется очень маленьким, тонким: это от величины слона. Хвост толщиною с руку и немного помягче железа: сверху кожа слегка мягчит, а внутри плотные камни. Под удар этого хвостика, когда он размахивает раздраженно, человек не должен попадать. Хвост раздробит череп.
Итак, пятеро тянут за хвост. Слониха не обращает на них ни малейшего внимания. Огромными тряпками висящие уши шевелятся, слегка похлопывают: слониха слушает, что кричат. Она оглядывается, осматривает пол позади себя и переступает на шаг, куда находит нужным. А эти там, что тянут за хвост, могут суетиться, сколько им угодно, — пустяки.
Что поняла она? На каком языке? Или слонам все языки безразличны, и им говорит что-то самый звук человеческого голоса? И что он говорит?
Особый, странный разум живет в этих огромных головах, но тут же и глупость скота. Вон Роза то и дело шарит хоботом по стене. Вчера она там отвернула кран, устроила целый потоп. Кран заделали наглухо, начисто, ничего там нет, а она с бараньей тупостью продолжает шарить.
Тишина. Слонихи, подбирая сено, насыпанное им до колен, слегка пыхтят, да шелестят сухие стебли клевера.
Кормление
Я ухожу часа на два. Едва я возвращаюсь к слонихам, мне навстречу протягиваются четыре хобота. Принес хлеба? Нет. Не стоит его и
Они скоро мирятся и стоят спокойно. Пол чист, как будто его вымели: сено подобрано до последней травинки. Слонихи, держа свернутые в крендель хоботы между коленями, все слегка покачиваются мерно и однообразно. Что это значит? Забота о пищеварении? Тоскливые думы о будущих скитаниях? Сверкающие сны — воспоминания о прежней жизни? Похоже на то, что хозяйки просто дремлют.
В таком случае гостю остается только уйти.
Бетти обижена
— Мы с Бетти старые знакомые, — говорил, подходя к клетке слонихи, мой спутник, — я привез ее сюда восемнадцать лет назад вот этаким шкетиком. Тогда в Сибири продавался зверинец, и я купил ее для зоосада вместе с ее сестренкой Кетти. Они обе свободно помещались в одной телеге. Здравствуй, Беттинька!
Слониха в ответ не то пищит, не то свистит.
— Что случилось, Беттинька? Чем ты недовольна? Здорова ли?
— Все в порядке, — удостоверяет человек, подметающий пол около ног, похожих на столбы, — и ела и пила. Все хорошо.
— Кетти погибла из-за пустяка, — продолжает мой спутник. — В трудное время, в 1919 и 1920 годах, зверей кормили объедками из столовых. И вот среди хлеба попал Кетти как-то кусок сала; она, не досмотрев, его проглотила — и воспаление кишок, не могли спасти. Бросьте вашу палку вон в тот угол. Бетти, подай!
Шагают столбы-ноги, движется огромная серая туша, хобот хватает палку. Слон, как собачонка, подает поноску своему повелителю. Даже неловко как-то.
— Палка не моя, Бетти. Вот этому гражданину отдай, не мне.
Голова каменно неподвижным, прозрачным глазом обращается ко мне, хобот протягивает палку. Взяв ее, я предлагаю яблоко, хобот схватывает, скрючивается, отправляет подачку в рот, и странный звук, точно чудовищное хрюканье, дрожит внутри диковинного существа.
— Ну-ка, Степан, дайте ей поносить себя.
— В другой раз пожалуйте, — несколько смущенно отвечал служитель, — сегодня нельзя.
— Это почему? Показали бы гостю представление.
— Я с удовольствием бы, да нельзя. Утром за уборкой я, извините, обругал ее нехорошо. Нет, сегодня носить не дам.
— Ах, вот на что она жаловалась! Ну, делать нечего.
— Может быть, и трогать ее небезопасно. А я-то ее и за уши и за хвост. Как же вы, Степан, не сказали?
— Ничего, не беспокойтесь, это она только на меня сердита. Да ведь не что-нибудь особенное, у нас это бывает: поссоримся, сегодня она сердится, завтра простит.
— Ну, до свиданья, Беттинька; в следующий раз будешь полюбезнее, а?
Слониха молчала. Она еще не забыла оскорбления, нанесенного четыре часа назад. Хрюкнуть на прощанье разок, конечно, ничего не стоит, пустое дело, все равно что поздороваться, а нет, не хрюкну. Не надо было ругаться.