Лесные всадники. Кондратий Рус. Поход на Югру
Шрифт:
Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:
— Не реви, бог милостив! Встанет Ивашка на ноги.
Ночь выдалась ветреная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе, лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет. Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям. Еле утра дождался.
Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.
Прохор наклонился над ним — темно, лица не видать, но вроде ожил парень, дышит спокойно,
Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой. Тятька собирался с мережками на Юг-речку. Все равно, говорит, косить еще рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.
Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал, что мережить с ним пойдет Гридя.
— А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она, думаю.
— Морды я поставил на плесе.
— Доглядим.
Небо серое, мягкое. Не поймешь — то ли утро, то ли дня середина. Стоит Прохор один посреди двора, думает: идти каменку заново класть или к засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська веревкой опоясалась, по пути веников наломают.
Устя из ворот — и за песню:
Не по-летнему Солнышко греет — Не всех красное Обогрело Одною меня, бедную, Ознобило…Слушает Прохор — баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да разве мать уломаешь. Нехристь, дескать, он, в избу не пущу оштяка поганого. И Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже?
Люди как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка…
Не заметил Прохор, как под гору спустился, как речку перешел.
Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся — засека. Продрался он сквозь елушник, приволок на тропу сушину, посидел на ней и домой отправился, каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы князю Юргану дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу, ребят ростили. Вспомнил Прохор и родную избу на крутом берегу Сухоны. За избой, на широкой лужайке, собирались девки по праздникам — хороводы водить, Ярилу краснолобого славить. Одна приглянулась ему, да увел их тятька из родных мест.
Уходили из родной Устюжины ранней весной, в логах еще снег лежал, а пришли в пармские леса в конце лета, уж трава начала жухнуть. За неделю землянку вырыли, печку сложили, галешник был под рукой. Кое-как промаялись зиму: хлеб кончился в просинец-месяц, но мяса было вдосталь — сохатые в урочище зимовали. С весны до поздней осени, Прохор помнил, рубили лес. Двор обнесли крепким заплотом от воровских людей. Пять зим ютились в землянке, жили посреди темного леса, как медведи в берлоге. На шестую зиму перешли в избу, поставили добрую, из кондового леса на сухом месте. А землянку баней стали звать.
Думы думами, а работа тоже не ждет.
Развалил он каменку, сходил к речке за окатышами, две плахи приволок, поставил их
Темно стало в землянке. Спохватился Прохор, кинулся в избу за оштяцким кувшинчиком. Беда — уйдет юрганка, не дождется его.
ЦЕНА ГОЛОВЫ
Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились его сыновья. Он видел, как рождались и как умирали люди. У него сохла кожа, слабели руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин. Но вчера старый Сюзь «потерял след». Вчера подошел к нему младший брат Пера, любимый брат и добрый охотник.
Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у него ячмень-зерно и засеять дальнюю кулигу.
— Я не пойду в ултыр Низя за девкой, — сказал Пера. — Вета моей женой будет, большой отец. Вета!
Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай отцов, нельзя брать жену в своем ултыре.
— Я знаю, — кричал Пера, — нельзя бить куницу в пору тепла, худой мех у нее. Я знаю, нельзя бить лосей в урочище Ворса-морта весной. Они уйдут из нашего леса. Но я не знаю, большой отец, зачем мне покупать жену в ултыре Низя, а Вету продавать чужому охотнику!
Старый Сюзь замахнулся на него батогом. Пера ушел в дальний угол керки и стал ругать обычаи отцов. Его слушали сородичи, слушали женщины, слушали дети. Старый Сюзь не мог уснуть. Долгой и темной показалась ему летняя ночь. Раньше он не боялся смерти. Раньше он думал, что Пера станет хозяином ултыра. Но Йома отняла разум у брата. Кто будет разжигать живой огонь, платить дань князю Нижней земли, учить молодых? Скоро руки его устанут, он закроет глаза и вернется к предкам…
Утром он хотел еще поговорить с братом, но Пера ушел из ултыра, ночью ушел.
«Надо идти к великому каму», — решил старый Сюзь. Он снял со стены пестерь, набил его соболиными мехами и позвал жену.
Она подошла.
— Пусть мужчины идут на Шабирь-озеро, женщины в лес, — сказал он.
— И девок и парней пошлю, большой отец, — шептала беззубая Окинь. Ей жалко было меха. Но перечить хозяину ултыра она не смела.
Старый Сюзь ушел из дому вечером. Солнце садилось. В лесу было душно и сухо.
Ночь он просидел в яме, закрывшись от комаров пестрядным юром. Утром вылез на тропу и не узнал ее. Она вся заросла мелким лесом. Он шел и думал: заругается кам, забыли, скажет, дорогу в Матыныб-кар, забыли Йому, хозяйку земли.
— Не сердись, мудрый кам, — шептал, оправдываясь, старик. — Я принес грозной хозяйке связку зимних соболей. Возьми их и научи меня, потерявшего след.
Старик наткнулся на густые колючие елки, огляделся — лес кругом. Пропала тропа, как растаяла. Много троп бежит к Матыныб-городищу, и все они тонут в болоте, чтобы злой человек не нашел гнездо кама. Злой человек погибнет в болоте. А старый Сюзь даже ноги не промочил, вышел на сухое место, поднялся по крутому боку Матыныб-городища и увидел священную лиственницу. Под ней сидела каменная Йома с двумя ребятами. Он поклонился грозной старухе, выплюнул в горсть изо рта круглую булгарскую серебрушку и бросил ее в жертвенную чашку. Чашка стояла на коленях у Йомы.