Лета 7071

Полуйко Валерий Васильевич

— Во имя отца и сына и святаго духа благословляю тя на дело ратное. — Макарий трижды осенил Ивана крестом. — Да будут с тобой успех и удача!

Иван поцеловал крест, повернулся к иконам, перекрестился и торопливо вышел.

2

Спустя неделю после рождества Иван выехал в Можайск к войску, велев быть с собой брату своему Владимиру Старицкому с дружиной его, с боярами и воеводами старицкими.

В Москве на главенстве остался Мстиславский, вместо посаженного в темницу Бельского. Осталась в Москве и царица Марья, беременная первенцем. Иван окончательно уверился, что Девлет-Гирей не придет к Москве, и не велел ей отъезжать в Вологду, в Кириллов монастырь, куда по обычаю отправлял свою семью на время походов, дабы обезопасить ее на случай неожиданного нападения крымцев. Остались в Москве и оба царевича — сыновья

Ивана от первой жены Анастасьи Захарьиной — Иван и Федор. Иван был уже смышленышем — на девятом году… Учился грамоте у дьякона церкви Николы Гостунского — Ивана Федорова, скакал на лошади, рубил саблей, под стать отцу выдавался упрямым и дерзким. Федор был совсем мал, тщедушен, пуглив; то и дело прятался от своих дядек и нянек по разным углам и закуткам, отчего всегда по дворцу носилась переполошившаяся челядь, разыскивая пропавшего царевича.

В Можайск Иван прибыл по первому насту. Приближалось крещение, и зима наконец набрала силу. Упали снега, заморозились реки, по окрепшим дорогам потянулись посошные ⁷ обозы, доставлявшие войску корм, пушечное зелье, ядра, холсты, канаты, сбрую… Посошных людишек в нынешний поход было собрано множество: одних конных пять тысяч да пеших тысяч тридцать.

В Можайске Ивана ждал с главными полками Алексей Басманов. Щенятев и Шуйский с нарядом ушли в Великие Луки; с ними ушел казанский царь Симеон Касаевич да царевичи Бек Булат, Кайбула и Ибак — с татарскими и черкесскими полками.

По приезде устроил Иван смотр главным полкам. На можайском степище, в трех верстах от города, громадным кольцом стало войско: конные и пешие, стрельцы и пищальники, лучники и копейщики… Впереди воеводы, стрелецкие головы — в доспехах, со знаменами…

Войско стояло торжественно и сурово. В морозном воздухе клубился пар от дыхания многих тысяч людей, всхрапывали кони, громко покрикивали стрелецкие сотники — сухими, резкими голосами, как бичами, щелкали в воздух:

— Ободрись!

На востоке, в полверсте от войска, громадился бор. Вдоль его опушки протянулись шатры, шалаши, наметы… Пылали костры, застилая небо дымом от сырых, прямо с корня, плохо горящих дров; в громадных котлах варились бараньи туши, туши лежали рядом с котлами, на постеленной на снег соломе. — уже застывшие и только освежеванные, парующие, и отдающие приторью свежей крови. Вокруг вились своры голодных собак. Их отгоняли горящими головешками, обливали кипятком…

В бору тарабанили топоры — валили лес; бревна распиливали на чурбаки, чурбаки секли на поленья и на возах везли в город — к царскому дому, к боярским и воеводским домам, подвозили к кострам, к баням — неподалеку, на косогоре, стояла их целая дюжина, больших черных изб, в которых зараз могло мыться по сотне человек.

В Можайске ударил набат, колыхнув над степищем смерзшийся воздух… Люди поснимали с голов шапки и замерли — немо и напряженно, — только пошло из одного конца в другой, легко, как вздох, оторопело-радостное:

— Царь!

Умолкли в лесу топоры, утихли пилы, замерли на месте возы и сани, а те, что были на дороге, съехали на обочину, в рыхлый, глубокий снег: лошади по брюхо, возницы по пояс — как истуканы, вбитые до половины в землю…

Тяжелая тишина распласталась над всем этим громадным, оцепеневшим скопищем людей.

С того места, где стояло войско, ударила пушка — оттуда раньше заметили царя, — и тут же впереди на дороге заклубилась снежная замять…

Два десятка всадников на рысях промчались по опустевшей дороге, разворотив копытами, укатанный наст.

Донеслось протяжное «ура» — войско встречало царя.

Иван въехал через раствор — и тут же взвились знамена: в самом центре тяжело заколыхалось большое царское знамя с нерукотворным Спасом, рядом с ним— удельное знамя князя Владимира с Иисусом Навином, останавливающим солнце… Затрепетали казацкие бунчуки, поднятые на длинных пиках, воеводы обнажили мечи и сабли, громко заиграли сурны.

Иван медленно поехал вдоль строя. Позади него, придерживая разгоряченных коней, ехали воеводы. На первом месте — князь Владимир, в тяжелом шлеме с золоченым тульем и длинными, торчащими в стороны наушами, из-под которых свисала на плечи густая, мелкоколетчатая бармица — подшлемная кольчужка, защищающая шею, тяжелое зерцало ⁸ отблескивало золотом… На князе был парчовый кафтан, подбитый куньим мехом, высокие сапоги красной

кожи, обшитые по голенищу парчой, в руках легкий золоченый шестопер с витой рукоятью. Тяжелый кованый щит, копье и меч везли оруженосцы, держа своих коней за крупом его вороного жеребца; за оруженосцами — княжеская свита, все на вороных, в дорогих доспехах… После них — большие воеводы: Басманов, Серебряный, Горенский. Большие ехали конь в конь, стремя в стремя: никто из них не имел над другим прав, у всех в руках одинаковые серебряные шестоперы, но Басманов ехал на старшем месте — посередине. Серебряный и Горенский, не сговариваясь, уступили ему место по доброй воле, зная царское к нему благоволение. Горенский был рад и этому — ему еще не доводилось ходить в больших воеводах… При Воротынском, Курбском, Шереметеве ему бы такой чести не знать — в дворовых воеводах стоял бы… Нынче же — с серебряным шестопером, перед всем войском! Этой чести ждал он много лет и радовался, и гордился втайне, хоть и знал, что в Великих Луках царь переберет места: в Великих Луках дожидались Шуйский со Щенятевым, а те и по роду, и по заслугам не могли быть ниже его.

Серебряный чуял радость Горенского и думал с неприязнью: «Радуется князь чужому месту… Бросили собаке кость!»

Басманов ехал угрюмый, погруженный в свои мысли. Серебряный изредка бросал на него взгляд, стараясь не выдать своего любопытства и беспокойства. А беспокойство у князя было… И не потому, что хмурился Басманов. Басманов и в добрые времена редко бывал благодушным: таков уж был этот человек — хитрый, затаенный, всегда себе на уме… Родовитостью он не отличался — Басмановы и в думе редко сидели, — оттого и льнул он к царю, приспешничал, царской милостью стараясь возвыситься над другими. Серебряный всегда недолюбливал его, хотя открытой вражды между ними не было. Серебряный не нисходил до задирки с ним — Басманов же знал версту и держался всегда подобно месту. Слишком уж высок был Серебряный, чтобы Басманов, даже с помощью царя, стал бы искать места над ним. Воспротивься Серебряный, Басманов и нынче не шел бы на первом месте. Но Серебряный унял в себе родовое честолюбие и по доброй воле уступил Басманову: знал он, не любил царь местничества в походах, особенно среди воевод. Стоило заместничаться воеводам, как и в полках начинался перебор мест: десятники не хотели стоять под пятидесятниками, пятидесятники — под сотскими, сотские метили в стрелецких голов, а головы утягивали место у тысяцких. Был потому царский указ — в походе быть без мест. Кто бы под кем ни стоял, чести это ничьей не умаляло и в разрядную книгу не вносилось. Потому так легко и уступал Серебряный первое место Басманову: чести его это не вредило, зато забот убавляло. Быть воеводой Большого полка, когда с войском шел сам царь, скверное дело.

Серебряный прибыл к войску только вчера — вместе с царем — и еще ни о чем не проведал, не разузнал, но по угрюмому виду Басманова догадывался, что в войске неурядицы. Басманов был при войске давно и непременно уже все распознал… Ума на это ему не занимать, и глаз наметан остро. Понимал Серебряный, что Басманов не преминет обо всем рассказать царю. Тогда уж несдобровать никому. Перемена в царе сталась такая, что ждать от него можно было всего — и головы сечь начал бы… Кому сечь — Басманов укажет!

Серебряный улучил момент и негромко сказал Басманову:

— Ладно стоит войско! Государь доволен.

Басманов не ответил, только сильней насупился.

Иван проехал конницу, проехал московские стрелецкие полки, проехал наряд… Конь шел под ним легко, спокойно… Подъехав к копейщикам, он взял у ближнего ратника копье и с силой бросил его в землю. Копье выбило в смерзшемся снегу глубокую лунку, но не вонзилось, упало…

— Худо точено, — сурово, но беззлобно сказал Иван.

— Немца продырит! — ловко ввернул хозяин копья и блаженно улыбнулся царю. Иван тоже улыбнулся, громко спросил:

— Какие будете?

— А мы всейные, осударь, — ответил копейщик. Тверские, рязанские, владимирские!..

— Воеводы не кривдят вас? — склонившись с седла, потише спросил Иван и прищурился — смел был этот ратник.

— Твоими заботами, осударь, ограждены от всех кривд!

Серебряный видел: довольным отъехал Иван от копейщиков, и снова сказал Басманову:

— Государь доволен!

— Доволен, покуда я молчу! — вдруг резко и угрожающе сказал Басманов.

— Пустое, воевода, — сказал как можно беспечней Серебряный. — Пожалуешься на новгородцев — псковичи обидятся… На псковичей — новгородцы… Что город — то норов! Крик учинится!..