Лета Триглава
Шрифт:
Без него стало пусто, выстужено. Не горел свет под лесенкой, не слышалось жужжание машин, не пахло остро, до рези в глазах. Огонек Хвата бессмысленно скитался по ночам, прислуживал Бесе за обедом, а днем все больше висел у двери, будто в любой момент ожидал возвращения хозяина.
Спустя еще один день после разговора с Поладой решилась.
Хват встрепенулся, перегородил дорогу, отчаянно мигая перед лицом, и Беса смахнула его ладонью.
— Уйди! — сказала строго. — Лекаря спасать надо, разве не видишь?
Огонек возмущенно плевался искрами.
— Знаю о запрете, так что ж
Вытянув шею, Беса вгляделась в полумрак. Из подвала, вопреки ожиданиям, тянуло сухостью и теплом. Деревянные ступеньки поскрипывали. В спину бил огонек Хвата, и тень Бесы ползла впереди, будто невиданное насекомое. Лестница упиралась окованную железом дверь о трех засовах, и отодвинуть их оказалось ох как непросто.
— Помоги! — пропыхтела Беса, толкая нижний.
Огонек оморочня парил над плечом, мигнул дважды.
— Упрямец! Еще скажи, что рук у тебя нет!
Огонек согласно мигнул, и Беса вздохнула. Ясно одно: от Хвата помощи не ждать, ревностно соблюдал секреты хозяина, и не втолкуешь ему, нелюдю, что теперь жизнь Хорса от них двоих зависит.
В двери дома заколотили. Хват метнулся вверх, заскрипели петли, и Беса услышала запыхавшийся голос Даньши:
— Айда на лобное! Нашего лекаря сейчас казнить будут!
Беса взвилась по лестнице наверх. Лицо у Даньши в красных пятнах, волосы всклокочены, глаза дикие.
— Как казнить?!
— От острога в клети везут! — пояснил парень. — Я на Жереха и сюда! Едем!
И потащил Бесу за рукав.
Сердце колотилось как оглашенное. Самоходка ползла как нарочно неспешно, Жерех будто дремал, хоть и подгонял самоходку мычанием и похлопыванием по кожаному боку. В воздухе висела мелкая морось, и Беса то и дело откидывала с лица взмокшую челку.
Лобное место Червена — каменный помост над Гузицей, — окружала толпа горожан. Толкаясь локтями, Беса продиралась ближе, мельком глядя на разрумяненные лица женщин, на бритые по-червенской моде подбородки мужчин, на пестрые атласные платки и сарафаны, кафтаны с серебряными галунами, на скоморохов, кривляющихся с ходулей: один изображал натурального душегуба с приклеенными под нос щетинистыми усами, другой тряс огромным накладным животом и издавал квакающие звуки, явно изображая Плодородницу Гаддаш.
— Сюда! — из-под ходулей ловко вынырнула Полада, потянула Бесу за руку. Даньша — за ними.
— Где Хорс? — выпалила Беса, отчаянно ища его глазами.
Полада кивнула на помост.
Клеть располагалась у каменных лап богини. Люден внутри нее стоял ровно, держась обеими руками за прутья, и Беса поразилась, каким белым, почти в цвет камня, стало лицо лекаря. В углу рта и у глаза цвели синяки. Халат истрепался и запачкался — насмешка над прежде богатым облачением. Хорс смотрел вперед — но никого не видел, ни потешающихся скоморохов, ни старых знакомцев, взгляд был пуст и черен.
Беса хотела закричать, позвать по имени — язык прилип к небу, и только сжала пальцы на плече Полады.
Толпа тем временем пришла в движение, зашепталась, поворачивая головы к реке. Скоморохи заковыляли в стороны, потешно кланяясь, насколько позволяли ходули. Плеснуло волной, накатило, рассыпалось брызгами, и в брызгах вознесся над
— Слава Матери Гаддаш! — вострубил волхв, вздымая к небу руки-плети. — Сегодня мы вершим суд над отступником, злостным подстрекателем, смутьяном! В своей гордыне и алчности попрал законы Матери Плодородной! Вопреки решению Аптекарского приказа, лекарствовал без верительной грамоты, подделывал бумаги и рецепты, а кроме прочего хранил людову соль!
Беса пискнула, и ладонь Полады зажала ей рот. Над ухом надсадно дышал Даньша, прикрывал что-то возле груди — под пальцами посверкивал огонек.
— Есть ли, что сказать в оправдание? — строго осведомился палач, выступая из-под опущенных бородавчатых лап идола. Хорс будто оживился, отмер, вскинув голову, заговорил:
— Все изложенное есть клевета завистников. За все время службы в Аптекарском не было у меня нареканий, никто не помирал под ножом, не травился зельем, не мучился коликами и лихорадкой. Соль мне подбросили недруги, и я клянусь Матерью, что лекарскую практику не вел, а только помогал советом страждущим. Неужто теперь за добрые советы станут жизни лишать?
— Кто мог подбросить соль? — вопросил волхв, складывая на животе ладони и наклоняясь со своего возвышения. Завитая в кольца борода лоснилась под мелким дождиком, отсвечивала медью.
— Не могу знать, — твердо ответил Хорс. — А клеветать не стану.
Люд негодующе зашумел, заулюлюкали скоморохи, выписывая над лобным местом замысловатые па. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ни насмешников, ни битого Хорса, но, закрыв, Беса видела другое — разбитую голову маменьки и окровавленную рубаху Младки. Она сжала пальцы в кулак.
— Горе Гаддашеву сыну, который пошел против воли матери! — громогласно возвестил волхв. — Меч на десницу, призванную исцелять, но исказившую суть исцеления! И клеймо на грудь, где бьется черствое сердце отступника! Вот первое наказание Матери! Так говорю!
Толпа взревела, и Беса зажала ладонями уши, точно сквозь пелену наблюдая, как палач отщелкнул дверцы клети и потащил лекаря за опутавшие его цепи, как положил его десницу на каменное блюдо в лапах идола — плоское, пропитанное темными потеками, как взмахнул тесаком — он слишком долго взлетал ввысь и слишком долго опускался, так что Бесе стало тяжело смотреть, и гул толпы, сверлящий голову, походил на далекий раскат грома. Долго — и все-таки слишком быстро для того, чтобы она успела даже вскрикнуть. Поднялся — и опустился, вгрызаясь в плоть и кости до самого основания. Пальцы судорожно сжались и застыли.
— Помилуй, Матерь! — Полада, дрожа, осенила себя кругом.
Из-под ладони Даньши выпорхнул огонек оморочня, взвился над головами, беспокойно бросаясь к лобному месту и обратно.
«Как же он теперь будет оперировать без руки?» — растерянно подумалось Бесе, и все прочие мысли выдуло налетевшим ветром.
Железный столб закачался, и волхв на нем — что муха на одуванчике, — качался вместе с ним. Небо разошлось, будто черный рот, и оттуда показался алый и тонкий язык. Извиваясь дождевым червем, подхватил отрубленную кисть Хорса. Над головами прокатился удовлетворенный утробный рев — то Великая Гаддаш наслаждалась жертвой.