Лета Триглава
Шрифт:
Пришло небытие. А из небытия родилась Гаддаш.
— Им не помочь, — повторила она, вращая плошками-глазами. — Будет новая земля и новая жизнь.
Распахнув усаженную зубами-иглами пасть, вытошнила серебристую комковатую слизь, и та потекла, точно поток, по желобам, по корням и камню. Почва впитывала ее, вспухая пузырями, листва закручивалась в бурые свитки.
Потом зашевелились мертвые.
Дальнейшие годы Хорс хотел бы вычистить из разума, но не мог.
Рождались чудовища и твари. Росли города, давая кров новому люду — тем, выжившим в карантине, и их детям, и детям их
Потерялся и след Стрижей.
Хорс наблюдал, учил новый люд и учился сам. В нем запустились какие-то новые, доселе неведомые механизмы самообучения, а иногда ему казалось, будто он тоже человек. Хорс верил и ждал, что однажды все вернется, но минуло круголетье — а избавления не наступало.
Сейчас же, лежа подле Даньши и согревая его остатками своего тепла, глядел в золотые глаза Гаддаш, а в угасающем сознании видел Василису. Ее лицо, ее мягкие губы, ее руки, обвивающие плечи. Сколько нужно было искать ее, чтобы вновь так глупо потерять?
— Ты тоже обещала новую жизнь, — повторил он богине прежде услышанное. — Так верни ее теперь.
Она не ответила, только склонилась над Даньшей. Из взбухших сосков потекло молоко. Даньша, точно поняв, приоткрыл губы и пил, захлебываясь. Пил, пока Гаддаш не решила, что с парня довольно. Тогда, хлестнув по земле хвостом, ухнула в земной разлом, и ничего не стало.
— Еще, — слабо попросил Даньша.
— Довольно с тебя, — устало отозвался Хорс. Он попытался сесть, но тело уже не слушалось, зато Даньша привстал. Растер ладонью шею и, будто впервые, с ужасом окинул взглядом развороченную землю и трупы в корнях елей.
— Что здесь случилось?
— Полуденницы, — ответил Хорс. — Налетели, как коршуны, забрали Василису с собой, а нас оставили. Думали, видно, что ни ты, ни я не жилец.
— Надо догнать!
Даньша вскочил на ноги, бросился было в ельник. Затем, подумал, растерянно обернулся.
— А ты, Яков Радиславович? Нешто, ранен?
Обмер, увидев голую культю и дыру в грудине.
— Помоги, голубчик, окажи милость, — попросил Хорс. — Руками придется работать, а сам не смогу. Вон ту, видишь? — указал на ближайшее тело. — Сам знаешь, где искать.
— А поможет? — Даньша сглотнул, не отводя от лекаря взгляда.
— Поможет. И Хвату плесни. Видишь, загибается оморочень. Тебя Матерь Гаддаш спасла, меня не захотела. Обиделась женщина. Да мы и сами с усами, верно?
— Верно говоришь, — серьезно кивнул Даньша и присел над трупом.
Хорс следил, как с усилием, перебарывая отвращение, орудует Даньша. Цедил людову соль аккуратно в ладонь, стараясь не проронить ни капли. Набрав с горсть, щепоть бросил на тлеющий уголек Хвата, а остальное поднес Хорсу.
— Не гляди, — попросил лекарь и окончательно сдернул оставшиеся от рубахи лохмотья.
Даньша кивнул, но все равно глядел, как людова соль течет по полым трубочкам, как искрят на культе голые проводки, как механически дергаются и расправляются ноги Хорса.
— Как же это так, Яков Радиславович, — прошептал парень. — Видел я и раньше, как шатунов поднимаешь, а не думал… А то и верно ведь! Ведаешь много, с богами
— Если бы бог, — невесело усмехнулся Хорс. — Но я только смотритель заповедника.
Закрутил заглушки, поднимаясь. Жар знакомо разливался по телу, даруя новые силы и новую жизнь.
— Ну-с, молодой человек. Вижу, и ты в себя пришел, а раз так, надобно в деревню вернуться и поискать еще, что осталось от Железного Аспида.
— Это зачем?
— Себя подлатаю. Не с распоротым брюхом ведь Василису выручать.
Глава 29. Лихо Одноглазое
Летели над лесом, миновали овраги и реки. Остались позади Копылов, Корск и Скрутень — из клети Беса видела лишь крыши да заборы, а люд казался мелким, что мураши. После полудня небо заволокло тучами, и где-то в отдалении засверкали блиставицы. Китежские кони как один спикировали в степь. Здесь и остановились, недовольно встряхивая гривами и припадая мордами к сухой траве.
— Ишь, батюшка Сварг гневается, — проговорила одна из полуденниц, поглядывая на небо и прикрывая лицо рукавицей. — Не иначе, гроза будет.
Небо, и вправду, быстро смурнело. В облачной утробе ворчал гром.
— Разбить шатры, — скомандовала Ива. — Пленницу ко мне. Ты, Варна, готовь обед. А Збара с Лозой пусть встанут дозором.
Полуденницы беспрекословно подчинились.
Беса уже не плакала: слезы высушил встречный ветер, только в груди осталась саднящая боль. Лежала в клети, невидяще глядя на отдаленные сполохи блиставиц, слушая свист ветра — тонкий, на грани слышимости, и не реагировала на окрики и насмешки, а потому не сразу разобрала, о чем говорят вернувшиеся полуденницы.
— …совсем рядом. Наградой обидят — так золотом разживемся.
— Не врешь?
— Чтоб мне Сварговой плетью глаз выбило!
— А ну, поглядим!
— Самим-то боязно спускаться.
— Так для того у нас ведьма есть!
— За ведьму головой перед княжичем отвечаем.
— Отобьем, разве мы не богатырши?
Бряцая шпорами, подошла Ива, пнула по прутьям.
— Эй, девка! Спишь? Или снова худое замышляешь?
Не ответив, Беса подняла измученный взгляд. Лицо Ивы кривилось в усмешке, но глаза были серьезны.
— Пойдешь с нами — получишь плошку ухи.
— А не пойдешь — получишь плетью! — вторила ей другая полуденница, что назвали Лозой. — Да тебя и спрашивать не будем.
Отперев клеть, вытолкали наружу, стянули за спиной обожженные руки, и Беса от боли прикусила губу, но не заплакала. Не хватало еще перед этими, китежскими, слабость показывать. Пусть знают, на что способна Мехрова дочь, которая сызмальства к смерти приучена.
Шли гуськом, тащили Бесу в поводу, как стреноженную лошадь. Сухая трава колола босые ступни, от ветра было зябко, на сердце — студено. Остановились недалеко, у края развороченной ямы, и Беса вздрогнула — яма напомнила ей о Железном Аспиде и разломе, из которого выбралась Гаддаш…