Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
Шрифт:
Фишель поставил правую ногу на табурет и принялся стаскивать с нее сапог с такой яростью, что едва не оторвал подошву. Отбросив в сторону сапог, он взглянул на раввина с каким-то странным злорадством. Рабби недоуменно уставился на обмотанную бежевой портянкой ступню, стоявшую на табурете.
— Значит, по-вашему, я человек? — Фишке-солдат снова рассмеялся. — Ох-хо-хо, реб Хаим, а глаза у вас не очень… Ну ладно, извольте…
Фишель резко рванул портянку, обнажая ногу. Раввин отшатнулся. Он ожидал увидеть какую-то страшную рану, обрубок, может быть, культю. Но то, что оказалось на самом деле, повергло его в ужас.
Нога бывшего солдата вообще никак не походила на ногу обычного человека, даже покалеченную или израненную.
От
— Вот, — с каким-то странным злорадством сказал Фишель. — Вот такой я человек, рабби. Что вы на это скажете? Что вы мне теперь посоветуете? Или показать вам и вторую ногу, чтобы вы смогли принять решение?
Рабби Хаим-Лейб осторожно отступил на несколько шагов, нащупал за спиной табурет и сел. Говорить он не мог.
Выражение торжествующего злорадства недолго держалось на лице Мазурского. Бывший солдат тяжело вздохнул, провел рукой по лбу, коснулся двумя пальцами виска, болезненно поморщился.
— Ничего вы не скажете, рабби, — молвил он. — Потому что нечего тут говорить. Но знать правду вам следует. И потому — знаете, что? А расскажу-ка я вам, что со мною случилось десять лет назад на самом деле. Кто знает, вдруг вы сумеете дать мне какой-нибудь совет? Всяко бывает, даже в жизни таких, как я, верно? Что же, слушайте, реб Хаим, слушайте, раввин, страшную историю пропавшего солдата. Только не перебивайте — даже если вдруг покажется вам, что я говорю неправду.
И рассказал Фишке-солдат раввину Хаиму-Лейбу, что жене своей Стерне-Двойре он поведал о своих злоключениях правду — но не всю правду. Да, он и в самом деле был тяжело ранен под Старой-Загорой [43] . И его правда оставили на попечение еврейского семейства. И семейство то действительно вроде бы переправило его своим родственникам — из-за слухов о появившихся в окрестностях башибузуках.
Но более Фишель не рассказывал ничего. А самое-то главное случилось дальше.
43
Это название склоняется.
— И что же? — спросил раввин замолчавшего Фишке-солдата. — Что такое случилось дальше, о чем вы не рассказывали Стерне?
— Не только Стерне, — поправил Фишель. — Никому не рассказывал.
— Никому не рассказывали, — повторил раввин. — Чего вы никому не рассказывали?
— Никому я не рассказывал, кем были те гостеприимные хозяева, которые предоставили кров раненому солдату-еврею.
— И кем же?
Фишель сгорбился, обхватил голову руками.
— Рабби, — сказал он глухим голосом, — это и правда была еврейская семья. Но очень особенная семья, рабби. Вы не перебивайте, вы слушайте дальше.
Реб Хаим кивнул. И то сказать — после преобразившихся ног бывшего солдата он уже и не удивлялся ничему. Но тем не менее, стоило ему случайно взглянуть в окно, за которым шла обычная суетливая жизнь еврейской улицы, ехали телеги, покрикивали возчики-балагулы, переругивались лавочники, а мамаши звали своих голосистых детишек, — как виденное ночью представлялось ему сном, нелепым наваждением. А едва он отворачивался от окна, как взгляд его упирался в странную фигуру сидевшего на табурете Фишке-солдата, больше похожего на уродливую птицу. И тогда всё, что рассказывал Мазурский, представлялось ему пугающей правдой.
— Я узнал не сразу, — сказал Фишке-солдат. — Не сразу узнал о том, что дом этот необычен и необычны его хозяева. Нет, рабби, не сразу, я ведь еще чуть ли не неделю лежал, будто покойник.
И поведал он раввину, внимательно его слушавшему, о том, как в первый раз пришел в себя — после долгих дней забытья, во время которого его и переправили. Тогда обнаружил он себя лежащим
Прислушавшись к своим ощущениям, отметил Фишель, что чувствует себя вполне выздоровевшим и даже посвежевшим. Встал он с постели, надел аккуратно сложенную на стуле свою форму, обул сапоги, стоявшие у кровати, и направился к двери.
За дверью он увидал — вернее сказать, угадал в кромешной темноте — длинный коридор, а вот в конце его и вправду увидал — увидал слабый свет. Пошел он на этот свет и вышел наружу.
Снаружи и впрямь была ночь. Вверху видны были редкие звезды. И в их слабом свете Фишель разглядел дом, в котором нашел приют. Странным он показался ему в тот первый раз — словно строили его кое-как, не особо задумываясь, где закончится стена, а где начнется крыша. Стены были кривые, сложенные из грубых камней, таких больших, что подивился Фишке-солдат силе неизвестных строителей, поднимавших валуны. Окна тоже были кривоваты, а покосившаяся дверь каким-то чудом висела на столь же кривом косяке. И вот сразу как-то Фишелю пришла в голову странная мысль, будто дом этот вроде бы и не человеческой постройки. Неприятные чувства вызывал облик дома. А еще — сильно удивился Фишель тому, что вокруг не было более никаких строений. Сколько ни глядел он по сторонам, нигде не было видно ни одного огонька. И ни одного звука не доносилось ниоткуда. В памяти его, смутной из-за забытья и бреда, как-то отпечаталось, что новое его убежище находилось рядом с какой-то деревней или селом.
— Но ведь вы знаете, рабби, не бывает так, чтобы было село, а звуков никаких не было. Село — да любое поселение человеческое, — оно всегда слышно. То собака тявкнет, то дверь скрипнет, лошадь заржет или путник какой запоздавший пройдет. Да и вообще — крестьянская жизнь начинается рано. А тут — ничего, будто уши заложило. И сразу понятно стало: кроме дома этого кривобокого, никого и ничего вокруг нет.
Между тем начало светать. И в свете восходящего солнца увидел Фишель Мазурский, что дом стоит на крохотном пятачке посреди мрачных высоких гор. И действительно, никаких селений вокруг не было — только горы, горы. Беспорядочное нагромождение скал, ущелье, огромные камни, разбросанные в беспорядке. И ничего больше — ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади.
Тут Фишель почувствовал, что уже не один стоит рядом с домом, что кто-то еще вышел оттуда. Оглянувшись, Фишель увидел, что у двери стоит высокий хмурый мужчина, в котором он узнал хозяина дома.
— Я, — объяснил Фишке-солдат, — хоть и был до того будто в бреду (да что там — будто! — я в бреду и был), но лицо его запомнил. Взгляд у него был тяжелым и в то же время пронзительным, будто видел он тебя насквозь. Вы, рабби, тоже не забыли бы такой взгляд, — добавил он с кривой усмешкой.
Хозяин попенял Фишелю, что тот ходит, еще не набравшись сил, и велел вернуться в постель. На вопрос о селении и о солдатах удивленно ответил, что никогда тут не было никаких селений, да и о солдатах он услышал впервые. А единственным солдатом в этих местах был только Фишель Мазурский. По словам хозяина выходило, что нашел он Фишеля прямо здесь, в горах, рядом с домом. Лежал Фишке-солдат бездыханным, с тремя пулями в груди, так что поначалу его и вовсе приняли за убитого. Откуда он взялся — над этим никто долго не думал, решили, что подстрелили его башибузуки да и потащили к себе, в плен, а по дороге то ли подумали, что умер солдат, то ли надоело тащить, взяли да и бросили в горах. И помер бы Фишель от потери крови, или звери бы его сожрали («Волки сюда часто забредают», — пояснил хозяин). А русских солдат тут давно нет, очень давно. То есть, не тут — тут их и не было никогда, а из долины ушли они несколько месяцев назад…