Летний дождь

Кудрявцева Вера Матвеевна

А за пригорком у дороги ждала своих пассажиров машина «Жигули» лимонного цвета.

Саша вспомнил. Вчера Мишка сказал, что единица делится. Хоть даже на тысячу. Что-то не верится. Как это, единица — и вдруг делится! Надо будет спросить Наталью Юрьевну…

1985

Мужские голоса

Санька проснулся, открыл глаза: вся комната была залита красноватым светом — всходило солнце. Оно-то и разбудило его так рано. Он посмотрел в окно, и ему показалось, что солнце похоже на разрезанный перезревший арбуз.

Даже слюнки потекли. Санька улыбнулся солнцу и тут же опять уснул. И приснилось ему, что ест он этот арбуз, захлебывается ароматным сладким соком. И так у него на душе было радостно и легко в этом утреннем сне. А когда проснулся, солнце уже было не красным, а обыкновенным и на арбуз не походило. Но все равно радостно и легко чувствовал себя Санька отчего-то. Давным-давно уже ему так хорошо не было. И тут он вспомнил: воля! свобода!

Свобода для Саньки начиналась не с первого дня каникул, а с того дня, когда уезжал в отпуск отец. Уезжал он каждое лето, и обязательно по путевке, как лучший машинист депо. «Мне надо пожить на режиме», — важно говорил он матери. Мать застыло смотрела в одну точку, а когда отец выходил с чемоданом за ворота, начинала плакать и жаловаться Саньке:

— Ох, какой же он у нас самолюб! Какой самолюб! Вернется когда-нибудь в пустой дом! Вот возьму и уеду! Тебя за руку, чемодан в другую — и к бабушке! Ищи ветра в поле!

— К бабушке-прабабушке? В деревню? — радовался Санька и всякий раз надеялся, что они так и сделают: уедут в ту распрекрасную деревню к доброй-предоброй бабушке-прабабушке.

Но мать после отъезда отца дня два-три плакала, потом успокаивалась и даже веселела. И про чемодан забывала.

— Мам, а к бабушке-то к прабабушке — ты говорила? — напоминал Санька робко, боясь спугнуть заветную мечту.

— Дурачок, — печально смотрела на него мать. — Куда же мы из своего-то гнезда кинемся? Кому мы там нужны?

«Ему мы тоже не нужны, — думал Санька об отце. — А то бы взял нас с мамой хоть раз. Эх, съездить бы куда-нибудь далеко-далеко!..»

Так было каждое лето, и теперь-то уж Санька не обращает даже внимания на материны угрозы уехать в деревню: не верит ей больше и старается попользоваться наступающей свободой вовсю. Эх, как здорово! Целый месяц! Хочешь — лежи до обеда, хочешь — иди в лес, на пруд или… Сердце замерло и тут же как сорвалось: заколотилось, заколотилось. Точно! Так он и сделает! Весь день он будет сегодня кататься на трамваях! По всему городу! Сейчас встанет, перекусит и… Но вставать не хотелось. Совсем близко, казалось, мимо самых окон, стучат-постукивают колесами поезда. Пассажирские легонько-легонько, а товарные порожняки бухают по рельсам: топ-топ-топ! Когда на улице становилось влажно или ветер дул от железной дороги в сторону поселка, то их станция Сортировочная, будто по волшебству, перепрыгнув через пруд, через горушку да лесок, сразу оказывалась так близко, что слышно было, о чем говорят-переругиваются диспетчеры, а поезда стучат-постукивают колесами у самых окон. Если закрыть глаза, то можно представить, что лежишь на вагонной полке и тебя покачивает, покачивает, покачивает под этот стук колес. Санька закрыл глаза и — поехал, далеко-далеко…

В третий раз за это утро он проснулся, когда солнце уже повернуло в окна, выходящие во двор. И, проснувшись на этот раз, он сразу увидел задание себе на весь месяц. Рано-то утром стенка эта была в тени, вот он и не заметил лист ватмана, разрисованный знакомыми буквами.

« Задание на месяц»,—

крупно озаглавил отец лист.

Первое: прочитать 10 книг.

Второе: решыть 20 задачь.

Третье: скласть в поленницу все дрова.

Четвертое: каждый день поливать цветы и огурци…

Праздник был испорчен. Отец бессменно оформлял у себя в депо стенгазету, очень этим гордился и дома разрисовывал для Саньки с самого первого класса разные задания, расписания уроков да режимы дня. И чем красивее и ярче были эти листки, развешанные над Санькиной кроватью

да столом, тем меньше почему-то хотелось заглядывать в них. Особенно же ненавидел он мальчишку, изображенного на «Режиме дня» и живущего по минуткам. Вот он, в маечке и трусиках, делает зарядку. Вот умылся и радостно растирается полотенцем. Вот завтракает. Вот сидит за партой, правильно положив перед собой руки, весь внимание. Из-за этого-то паиньки-мальчика, в режим жизни которого Санька никак не мог уложиться, он и не любил, наверно, свой дом. Потому и пристрастился уезжать в город, колеся то трамвайными, то троллейбусными маршрутами. В автобусы он не садился: не успеешь ничего рассмотреть как следует, уже проехал. То ли дело в трамвае: сидишь себе у окошечка, смотришь на дома, на памятники, на скверы, на людей. И если захочешь — выйдешь, побродишь по незнакомым улицам, будто в другом городе побываешь. А потом дальше едешь. И впереди все время ждет тебя что-нибудь новое. Жалко, что отправлялся он в свои путешествия только в те дни, когда отец бывал в поездках.

А началось все так. Однажды сидел он на уроке. Это было еще в третьем классе. Сейчас-то уже четвертый позади. Сидел, смотрел в окно. И вдруг, словно впервые, услышал сквозь стекла веселый звонок трамвая. Он-то ждал звонка на перемену, а услышал звонок трамвая. И Санька, забыв про все на свете, засмотрелся, как вдали, на фоне соснового бора, бегают туда-сюда разноцветные звонкоголосые трамваи, будто расшалившиеся и, главное, свободные от всяких ненавистных «Режимов дня» ребятишки. Дождавшись конца урока, он с непонятным самому себе волнением выскочил на улицу. «Эх, сесть бы сейчас в трамвай да покатить по всему городу!» — подумал так и сразу увидел сердитые глаза отца, хмурое его, вечно недовольное лицо. И голос даже услышал: «Что ты сейчас должен делать?» — указывал отец на мальчишку, нарисованного в «Режиме дня». Тот, конечно, уже успел пообедать, принести воды на коро-мыслице и сидел, умненький и сосредоточенный, за книгой.

Саньке стало так тоскливо… Все внутри него как-то сжалось. Он ссутулился и поплелся домой. Но, пройдя немного, остановился и снова засмотрелся на снующие вдали разноцветные трамваи. «А вот возьму и не пойду домой!» — сказал вдруг Санька и сразу будто освободился от чего-то такого, что вечным гнетом висело над ним. Он нашарил в кармане гривенничек — каждый день выдавали ему дома на пирожок и на чай. Но из-за того, что он сегодня заторопился на улицу, он не успел перекусить после уроков и теперь обрадовался, что не проел этот десятчик. И уже без всяких сомнений побежал на кольцевую остановку трамвая.

До сих пор не может Санька вспоминать без волнения ту первую свою самовольную поездку. Ни кино, ни купание в пруду, ни вылазки в лес не приносят ему такой радости, как покачивание трамвайного вагона мимо многоэтажных кварталов или доживающих свой век старинных домишек на бывших окраинах города. Проедешь эти домишки, и опять высокие многоэтажные дома начинаются. И Саньке кажется всякий раз — это он въезжает в новый город.

Мать с отцом долго не знали о его путешествиях. Но однажды…

Тот день был для Саньки особенно счастливым. Обычно он устраивался в трамвае где-нибудь в конце вагона, а тут оказался впереди. И ему пришлось все время передавать монетки на талоны. И всякий раз люди говорили ему: «Спасибо, мальчик! Спасибо, мальчик!» Саньке так приятно было это слышать, что он уже сам, не дожидаясь, когда попросят, говорил: «Вам талоны? Давайте я куплю!» И в ответ слышал: «Вот какой молодец!»

Никто никогда не говорил Саньке «молодец!». Учителя вечно вздыхали: «Ох, Степанов, Степанов…» Мать всегда оглядывалась на отца: что надо сказать, чтоб не вызвать его недовольство. А отец… Отец только и твердил всю жизнь, сколько Санька себя помнит: «Ну и пень с глазами! Ну в кого ты такой уродился? Ты хоть пойми: без режима тебе дня прожить нельзя — ни на что не способный. Только усидчивостью и добьешься, может, чего, раз ума не хватает. Ну и пенек с глазами!

Вот я за один год в школе рабочей молодежи два класса прошел, шестой и седьмой, а ты…»