Летний остров

Ханна Кристин

В тот день я поняла смысл понятий «до» и «после». Уход матери с точностью хирургического скальпеля провел через нашу семью кровавый разрез.

Тогда мы думали, что это временно, что мать сбежала, чтобы устроить себе нечто вроде отпуска, который полагается проводить с «подружками», только у нее не было ни одной подруги. Наверное, все дети так думают. Сейчас мне трудно сказать, когда мои чувства по отношению к матери переросли в отвращение и затем в ненависть, но они менялись именно в таком порядке.

Я

видела, что сделал ее уход с отцом. Всего за несколько дней он изменился до неузнаваемости. Он стал пить, курить, целыми днями бродил в пижаме. Ел он, только когда я или Кэролайн что-нибудь для него готовили. Он забросил работу, перестал выходить в море, и к следующей весне нам пришлось продать часть земли, чтобы не голодать и заплатить налоги.

В то лето у меня сформировался определенный образ матери. Из твердой сути всего, что произошло, я вырезала каменную фигурку и назвала ее матерью. Я держала эту фигурку на тумбочке возле кровати, и оттого, что она существовала только в моем воображении, она не становлюсь менее реальной. Она вся состояла из острых граней – эгоизма, лжи, предательства.

Однако теперь я знаю правду: отец изменял матери.

Измена. Сухое, бездушное слово не несет в себе даже намека на жар, сопутствующий страсти. Отец носил обручальное кольцо и в то же время спал с другими женщинами, помимо той, которую поклялся любить, почитать и защищать.

По мне, так звучит лучше. Грубость фразы вполне под стать непристойности действия.

То, что я узнала, все меняет, но я пока не могу понять, что из этого следует.

Мое детство, которое я по наивности считала только своим, все эти воспоминания, нарисованные яркими масляными красками на холсте лет… На поверку оказалось, что Барбара Стрейзанд права: воспоминания подобны акварелям, и сильный дождь может смыть их дочиста. Мой отец оказался совсем не таким человеком, каким я его считала.

Даже сейчас, глядя на эту только что написанную фразу, я понимаю, что она звучит по-детски, но не могу придумать другого способа выразить свои ощущения. Теперь я не знаю, как мне к нему относиться – к отцу, на поверку оказавшемуся незнакомцем. Моя мать ушла от него и от нас не в погоне за славой, а просто потому, что она живой человек, а мужчина, которого она любила, разбил ей сердце.

Мне известно, каково это, когда тот, кого ты любишь, вдруг перестает отвечать на твою любовь. Внутри словно что-то ломается, это похоже на маленькую смерть. При таком положении вещей я вроде бы должна простить мать, но нет, я боюсь ее полюбить даже чуть-чуть. Когда-то она ранила меня настолько глубоко, что рана до сих пор саднит. Интересно, какой бы я была без…

Руби не успела закончить фразу: паром

загудел, подходя к Лопесу. Она подняла голову. Как только несколько машин съедут на берег, паром направится к острову Оркас. Летний остров – последняя остановка, после которой он повернет обратно, к материку.

Руби приняла внезапное решение: она поняла, что пока не хочет встречаться с матерью. Они принялись бы обсуждать то, что она недавно узнала, а она пока не была к этому готова. Руби включила двигатель, выехала из ряда и, набирая скорость, двинулась по проходу. Рабочие что-то закричали и замахали на нес руками. Наверняка они приняли ее за туристку, по ошибке пропустившую свою остановку. Но Руби было все равно, она рванулась вперед, заехала на трап и спустилась на берег. Дом Слоунов находился всего в нескольких кварталах от причала. Это был большой викторианский особняк, нарядный, как пряничный домик. Он стоял на мысу, откуда открывался восхитительный вид на бухту.

Руби свернула на подъездную дорогу и остановилась. Сад, по-прежнему безупречно ухоженный, окутывали лиловые сумерки. Аккуратная белая изгородь была недавно покрашена заново. Все выглядело так, как нравилось миссис Слоун, хотя она, вероятно, много лет не ступала сюда ногой. К парадной двери вела дорожка, посыпанная ракушечником. Руби прошла по ней, помедлила у двери, потом все-таки набралась храбрости и постучала.

Дверь открыла Лотти. Она ничуть не изменилась: пухлые щеки, добрые глаза, превращающиеся в щелочки, когда она улыбалась.

– Руби Элизабет! – воскликнула она, всплеснув пухлыми руками. – Господи, вот не ожидала!

Руби улыбнулась:

– Здравствуйте, Лотти. Давненько мы не виделись.

– Но не так давно, чтобы ты не могла меня обнять, выскочка ты этакая.

Лопи сгребла гостью в охапку и прижала к своей пышной груди. Руби заметила, что от кухарки по-прежнему пахнет лимонными леденцами, которые она, бывало, носила в карманах фартука. Девушка отстранилась и, пытаясь сохранить на лице улыбку, сказала:

– Я приехала навестить Эрика.

– Он наверху. Дину пришлось вылететь в Сиэтл по делам.

Руби почувствовала облегчение. Теперь, когда она здесь оказалась, она поняла, что не готова говорить и с Дином. Она устремила взгляд поверх плеча Лотти.

– Можно войти?

– Как это «можно»? Да я тебя палкой поколочу, если ты не войдешь! Хочешь, я приготовлю чай?

– Спасибо, не надо.

– Что ж, тогда марш наверх. – Лотти тронула ее за плечо. – Не бойся, он по-прежнему наш мальчик.

Руби глубоко вздохнула и стала медленно подниматься по лестнице. Дверь в комнату Эрика была закрыта. Руби слегка ее толкнула.

– Эрик?

– Руби, это ты? – Слабый голос совсем не походил на прежний мелодичный баритон. Руби сглотнула.

– Да, я.

Она толкнула дверь сильнее, вошла в комнату и чуть не ахнула, только гигантское усилие воли помогло ей сдержаться. Эрик исхудал и выглядел усталым, от прекрасных черных волос почти ничего не осталось, под глазами залегли глубокие, похожие на синяки тени, щеки ввалились, сквозь бледную кожу проступали торчащие скулы.